Домой, во Тьму
Шрифт:
«Спокойно, – сказал Николас сам себе. – Ты ведь знаешь, так бывает. Люди иногда встают по ночам и делают такие вещи, о которых утром не могут вспомнить. Это все от нервного потрясения… Мальчику столько пришлось перенести…»
Янас добрел до топорика, выдернул его из древесины и снова повернул к Николасу.
«Кого он видит во мне? – подумал Николас. – Безликую тварь из верпенской канализации или обезумевшего халийского дикаря в звериной маске? Разбудить его прямо сейчас? Плеснуть водой в лицо? Нет, испугается».
На этот раз он не стал дожидаться, пока мальчик размахнется.
До рассвета Николас просидел, отгоняя от себя какое-то непонятное муторное сомнение. Но, когда над лесными ветвями показалось утреннее желтое солнце, он увидел, как мальчик, проснувшись, с изумлением и страхом посмотрел на топорик в своих руках. Отбросил его, как какую-то гадину, потом украдкой, оглядываясь на позевывающего Матея и Николаса, который старательно смотрел в сторону, подобрал и спрятал оружие в мешок.
«Ну вот, – подумал тогда Николас. – Он и сам не помнит, что было ночью. Все нормально. Ну с какой стати ему желать мне зла?..»
Но тревога никуда не делась из груди.
Весь день шли через лес – переход через бесконечные буреломы был труден. Николас шагал первым, прорубая мечом проход, Янас и священник брели за ним. Время от времени они снова начинали разговаривать, но так тихо, что Николасу ничего не было слышно. Когда Николас замедлял ход, мальчик замолкал или торопливо переводил разговор на тему о тяготах похода, а Матей принимался фальшиво насвистывать. Это раздражало Николаса. Он чувствовал что-то вроде ревности – конечно, не такой, какую можно чувствовать к женщине… «Они – люди, – говорил он себе, – а я нет. И они это если не осознают, то ясно ощущают…»
Такие мысли не помогали. К тому же мальчик становился все угрюмее и избегал даже смотреть на Николаса.
Так дело дальше не пойдет, решил Николас, и на первом привале, выждав немного, отправился вслед за проповедником, отошедшим в кустики.
Через несколько шагов он умышленно хрустнул попавшейся под ноги веткой.
– Ай! – крикнул Матей, вскакивая на ноги и прикрываясь рясой.
Николас шагнул к нему и поморщился.
– Отвратительно… – невольно проговорил он.
– Можно подумать, вы, господин императорский посланник, никогда этого не делали, – буркнул священник, отряхивая рясу.
– Не так часто, – усмехнулся Николас.
– А куда деваться?! – жалобно воскликнул Матей. – Эта сушеная конина и лепешки на ослином жире даже хуже копченых сорных мышей, которыми меня потчевали халийцы! О, как я скучаю по картофельному пирогу милой вдовушки Таннекен из благословенного города Верпена…
– Что ты затеял? – прямо спросил Николас.
– Затеял? – У священника забегали глаза.
– Видишь ли, святой отец, – понизил голос Николас, – мне никогда не нравился шепот за спиной…
– Э-э… Господин императорский посланник… Ничего предосудительного. Просто… я не хотел вас лишний раз беспокоить… Но поймите меня правильно, если мальчика интересуют некоторые вещи… о которых я могу иметь… некоторое представление… которое может оказаться…
– Говори яснее!
– Дьявольские молитвы! – выпалил отец Матей и испуганно поджал губы.
– Что?! – изумился Николас.
– Прошу вас, господин, не гневайтесь на меня! Я знаю, что такие разговоры вы по роду службы обязаны пресекать! И я вовсе не хочу отправиться на виселицу или на костер. Но… мальчик сильно напуган! Я знаю, вы подобрали его в Верпене после того, как в страшном пожаре сгорел его дом и его семья… Ему многое пришлось перенести. Вы были очень добры, господин посланник!
«Дом и семья? – мысленно проговорил Николас. – Ну что же, так оно примерно и было… Янас явно не из тех, кто болтает лишнее…»
– Понимаете, – вдруг заторопился священник, – ему страшно, и мне тоже… не по себе. Вот мы и пытаемся разобраться. Кто напал на заставу Круда? Если ратников перебили, то где трупы? И что это за огонь такой там бушевал, пожирающий даже камни? Заставу Круда уничтожили не люди… – Матей понизил голос, – не люди, а создания Преисподней!
– Преисподней?
– Да! Саламандры! Я уже говорил об этом. Все сходится: древнее поверье гласит, что их вообще невозможно убить, ибо они суть субстанция огня. Можно лишь покорить, сведя в стеклянный сосуд солнечные лучи от семи зеркал, установленных по кругу на равном расстоянии друг от друга…
– Об этом вы и говорили?
– Да, господин. Сами понимаете, суеверия объявлены Дьявольскими молитвами, вот мы и старались вас, человека государственного, не волновать попусту. Простите великодушно.
Николас на минуту задумался.
– Припоминаю твою пьяную болтовню, – кивнул он. – И то, как Балбрак велел тебе заткнуться. Видать, он хорошо и давно тебе знает.
– Хорошо и давно, – подтвердил отец Матей.
– Стало быть, причина твоего изгнания из Верпена – тяга не только к выпивке, а еще к вредным суевериям, запрещенным императорским указом?
Проповедник насупился:
– Учтите, господин посланник, я сам сознался!.. Слабость моя к крепким напиткам не давала мне на одном месте уживаться подолгу. Я много странствовал, а в странствованиях чего только не наслушаешься! Да, господин, признаюсь, я знаю сказок и преданий больше любого бродячего менестреля. Но обнаруживать в наше время это знание опасно… Вот я и молчал о том, почему мне пришлось покинуть Верпен и бежать в дикую Халию! Разболтаешься где-нибудь в трактире или кабаке, а добровольные доносители государя-императора тут как тут… Ух, господин, если б вы знали, сколько я от них натерпелся! Гадины, подлые душонки! И отец Лансам, чтоб ему пусто было, самый гадкий и подлый из всех доносчиков… Да он просто не знал, к чему придраться, чтобы избавиться от меня! Он завидовал моему дару красноречия – только и всего! Ух, господин, если мне когда-нибудь посчастливится вернуться в Верпен, я с этим дьяволом в обличье агнца посчитаюсь…