Домой возврата нет
Шрифт:
— Вы очаровательно выглядите, дорогая, я не видел вас такой с тех самых времен, как мы с вами отплясывали канкан — помните?
И пошел дальше, лощеный, невозмутимый, весьма примечательная фигура. Густые волосы его прежде времени побелели, и, странное дело, от этого чисто выбритое лицо с правильными чертами кажется очень моложавым, почти юным. Немного утомленное, но самоуверенное, лицо это выражает бессознательное высокомерие, таков отпечаток огромной власти, которую дает богатство. Он прошел через толпу — усталый, деятельный сын человеческий — и занял свое место, принял на себя, сам того не замечая, всю полноту власти.
Меж тем Лили Мэндл вернулась в большую
— Как живешь, дорогая?
Теперь Герберт, лифтер, без передышки поднимал гостей наверх; не успевала одна партия прибывших поздороваться, как дверь отворялась, впуская новую порцию. Явился Родерик Хейл, известный адвокат. Затем мисс Роберта Хайлпринн в сопровождении Сэмюела Фетцера. Этих двоих связывала с Эстер Джек старая дружба «по театру», и она встретила их не то чтобы сердечнее, приветливее, чем других гостей, но чуточку беспечней и непринужденней. Словно сбросила одну из масок не притворства, но приличий и обычаев, какие навязывает жизнь многим и многим человеческим отношениям. Она сказала просто: «А, привет, Берти, привет, Сэм», и в неуловимом тонком оттенке сказалось главное: они все трое — из театра, у них общая работа.
Тут было еще немало людей, связанных со сценой. Два молодых актера Любительского театра сопровождали директоров этого театра — двух седеющих старых дев Бесси Лейн и Хетти Уоррен. А кроме видных и одаренных личностей была тут и кое-какая мелкая сошка. Молодая девушка — дублерша танцовщицы в одном из репертуарных театров, и костюмерша из того же театра, и еще женщина, которая когда-то была помощницей миссис Джек. Ибо когда к Эстер Джек пришли успех и слава, она не забыла старых друзей. Вот почему, сделавшись знаменитостью, она избежала пошлой скуки и однообразия, которые стали уделом столь многих знаменитостей. Она слишком любила жизнь, чтобы отгородиться от обыкновенных простых и добрых людей. В юности ей были хорошо знакомы печаль, неуверенность, невзгоды, горе и разочарования, и она этого не забывала. Не забывала она и тех, с кем когда-либо свела ее жизнь. Она обладала редким даром крепкой и верной дружбы и почти со всеми нынешними гостями, даже самыми знаменитыми, дружила многие годы, а были среди них и друзья ее детства.
В числе новых гостей появилась тихая женщина с печальным лицом по имени Маргарет Этингер. Она привела с собою мужа, известного распутника. А муж ее, Джон Этингер, прихватил с собой цветущую молодую женщину, свою очередную любовницу. И это престранное трио резало глаз, неприятно выделяясь в столь достойном и изысканном обществе.
Гости еще прибывали со всей быстротой, с какой успевал их поднимать лифт. Пришел Стивен Хук со своей сестрой Мэри и, здороваясь, протянул хозяйке слабую, вялую руку. При этом он наполовину отвернулся с преувеличенно скучающим, устало-равнодушным видом, чуть ли не с презрением.
— Ну,
А принес он великолепный альбом рисунков Питера Брейгеля, — Эстер Джек прекрасно знала этот альбом, цена ему была такова, что даже ее приводила в ужас. Она быстро глянула на титульный лист — тонким почерком там выведена была чопорная надпись: «Эстер — от Стивена Хука». И вдруг она вспомнила, как однажды, недели две назад, в разговоре с ним мельком упомянула, что ее интересует альбом Брейгеля; так вот что значит этот подарок: Стивен, по своему обыкновению, старательно прикрывается маской деланного равнодушия, а поступок его, словно быстрый яркий луч, высветил глубинную сущность его прекрасной и щедрой души. Эстер залилась ярким румянцем, что-то перехватило ей горло, на глаза навернулись слезы.
— Ох, Стив! — выдохнула она. — Вы самый добрый… самый удивительный…
Он буквально шарахнулся от нее. На бледном вялом лице появилось выражение презрительной скуки, наигранное, нарочитое до того, что это показалось бы смешным, если бы карие глаза не смотрели с такой мольбой. Это был взгляд человека благородной и гордой души, странной, больной и страдающей, взгляд испуганного ребенка, — так смотрит тот, кто, даже отпрянув от людской близости и защиты, в которых он так нуждается и которых так жаждет, в то же время немо, жалобно умоляет: «Ради всего святого, если можешь, помоги! Мне страшно!»
Эстер прочла все это в глазах Стивена в тот миг, когда он надменно от нее отвернулся, и этот взгляд пронзил ее, как ножом. В озарении жгучей жалости она ощутила, как странен и удивителен человек, какое это непостижимое чудо.
«Ах ты бедняга! — думалось ей. — Что же это с тобой? Чего ты боишься? Что тебя терзает, скажи на милость?.. Странное существо, — думала она уже спокойнее. — А ведь он такой тонкий, хороший и чистый!»
И тут, словно прочитав ее мысли, на помощь пришла ее дочь Элма. Хладнокровная, невозмутимая, очаровательная, она прошла через всю гостиную к Хуку, сказала небрежно:
— А, Стив, добрый вечер. Хотите чего-нибудь выпить?
Спасительный вопрос. Стивен Хук очень любил эту девушку. Ему нравилось, что она так безукоризненно держится и с таким вкусом одевается, такая приветливая и в то же время неприступно замкнутая. С нею он чувствовал себя словно бы защищенным, в ней находил покровительство, которого ему так не хватало. И он тотчас откликнулся.
— То, что вы изволили предложить, для меня весьма соблазнительно, — промямлил он, отошел к камину и прислонился к нему, точно скучающий зритель, повернулся чуть ли не спиной к присутствующим, словно вид всех этих угнетающе нудных и тусклых личностей был ему несносен.
Этот изощренно уклончивый, вычурный ответ был очень характерен для Стивена Хука и давал своеобразный ключ к его литературному стилю. Автор множества рассказов, которые он печатал в журналах, чтобы прожить вдвоем с матерью, он написал также несколько превосходных книг. Они принесли ему заслуженную известность, но не имели спроса. Он и сам иронически заметил однажды, что, как видно, чуть ли не все прочли его книги, но никто ни одной не купил. В книгах этих, как и среди людей, он пытался напускной презрительной скукой, сложными стилистическими изысками и многословными хитроумными иносказаниями прикрыть робость и застенчивость.