Домой
Шрифт:
— Видишь, — голодней стало: значит, к Расеи подвигаемся. А за горы перевалим — там еще голодней будет: потому и говорю: поспешай! В Расеи деньгу любят, а у нас с тобой этого самого нету, ну, и ночуй, где хочешь, и ешь, что знаешь. Сибирь, брат, добрая!.. Только добро-то ее нам не по вкусу… не по зубам. Поспешай, паренек, поспешай!
В стороне от проезжей дороги остановился обоз. Было темно и холодно, и красное пламя костров приветливо манило путников. Распряженные лошади в потемках бродили по поляне, пощипывая вялую осеннюю траву: воза стояли с поднятыми кверху оглоблями, а мужики, разведя огонь,
— Дозвольте погреться, приятели!.. — сказал Неизвестный, подходя к костру.
— Садись, — ответили равнодушные голоса.
Старик подсел и протянул к огню руку. Семка тоже приблизился. Промокшее платье вскоре согрелось, и по спине пробежала приятная дрожь.
— Откуда идете? — спросил кто-то из мужиков, вглядываясь в лицо Неизвестному.
— Издали идем. К домам пробираемся.
— Паренек-то твой, что ли?
— Нет, встречный. Переселенский он-то… Сиротой остался.
— Вишь ты, промок сердешный!
На Семку все обратили внимание. Он сидел возле самого костра и, ежась, глядел как горят и корчатся в огне сучья, как тянется по ветру белый дым, как пенится и шипит в котелке варево.
— Сирота, стало-быть? — спросили мужики и опять стали смотреть на Семку.
Потом начали разговаривать о хлебе и о работе; потом, когда поспела еда, принялись за ужин.
— Ешь, несчастненький, ешь, — угощали Семку. — А то, вишь, зазяб.
Семка наелся и прилег отдохнуть. После горячей пищи ему было приятно поваляться возле огня. Сучья весело трещали; пахло дымом и свежею корою, — совсем так же, как бывало в Белом. Только если б это было дома, он накопал бы сейчас картошки и бросил бы в огонь. И Семке вспоминался обуглившийся картофель, который и пахнет, и руки жжет, и на зубах хрустит.
Над головою Семки светились звезды, такие же ясные, частые, как в Белом, — и ему хотелось думать, что Белое теперь где-нибудь близко… Ноги его ныли от усталости, земля холодила бок и спину, а костер так хорошо пригревал ему лицо и грудь, и коленки.
Мужики все еще о чем-то разговаривали; дедушка тоже разговаривал с ними. Семка слышал его голос: «Трудно, приятели, трудно»… И мужики говорили тоже, что «трудно». Потом голоса их стали глуше и тише, точно зажужжали пчелы… Потом поплыли перед Семкой красные круги, потом разлилась широкая холодная река, а за рекой показалось Белое… Семка хотел броситься к нему вплавь, но Неизвестный поймал его за ногу и сказал: «Трудно! трудно!..»
Потом опять завертелись красные и зеленые круги, — и все перемешалось…
Семка спал, как убитый.
Было раннее серое утро, когда он открыл глаза. По небу тянулись тучи; холодный ветер налетал порывами на потухший костер и, выхватив кучку золы, со свистом разносил ее по полю. Мужиков уже не было, а Неизвестный, свернувшись в комок, лежал на земле.
Семка приподнялся и сел.
— Дедушка! — позвал он старика, но тот не ответил. «А где ж мужики-то?» — подумалось ему сейчас же, и вдруг стало страшно за Неизвестного…
Ветер свистел, раздувая золу; по черным головешкам шуршали обгорелые ветки, и все поле, казалось, шуршит и стонет… Становилось жутко.
— Дедушка! — крикнул еще раз Семка, но голос его отнесло ветром в другую сторону.
Глаза
Над ним сидит Неизвестный и печально кивает головой.
— Что, брат? — говорит он, трогая его лицо рукою.
И Семка видит над собою небо, солнце, седую бороду, впалые глаза.
— Что брат?.. Дело-то наше, видно, дрянь!
— Дедушка… — еле пробормотал Семка.
— Ну-ка брат, встань, посиди!
Старик поднял его, посадил к себе на колени и дал привалиться к своей груди головой.
— Что, брат?
— Ничего, — пробормотал снова Семка.
— Очувствуйся немножко, да надо итти, как-нибудь… Не помирать же здесь! Бог милостив!
Через час они уже брели тихонько по дороге обнявшись. Неизвестный шагал мерно и уверенно, а Семка часто спотыкался и сбивался с шагу.
— Город-то больно далече, — жаловался старик. — В больницу бы тебя положить… Ты ведь не то, что я… тебе можно… А мне вот глаз нельзя туда показать… в город-то. Эх житье, житье!..
Немного спустя Семка остановился.
— Дедушка… ноги не идут. Давай посидим.
— Отойдем в рощу. Там потеплее. Ну, держись за меня. Вот так! Ну пойдем.
В роще оба они сели. Неизвестный велел Семке положить голову к нему на колени, а сам наломал сучьев и сделал из них постель.
— Ложись, ложись, мужичок!.. Ложись!
— Дедушка, — взмолился Семка, — не бросай меня одного!.. дедушка!
Они брели тихонько по дороге, обнявшись
Он горько заплакал и не говорил уже более ни слова. Опять ему стало казаться, что вокруг все гудит и свистит, опять кто-то тянет его за голову, и все перед ним кружится и горит… — Домой! домой!.. — тяжело выговаривает иногда Семка и через силу открывает глаза, но уже ничего не видит… Иногда кажутся ему какие-то новые люди, незнакомый новый барак; то видит он мать, то речку Узюпку, то опять незнакомых людей, то дедушку Неизвестного; и ночь, и день мешаются вместе, и, наконец, Семка снова открывает глаза.
Он лежит в комнате, на мягкой постели; он ясно видит над собой потолок, видит, как за окном шатается голое жидкое деревцо: он в страхе думает: «Опять барак?!» — и хочет вскочить и бежать, но тело его не шевелится, а голова точно примерзла к подушке.
«Где ж дедушка?» подумал Семка, ища глазами знакомое лицо. Но не было ни старика, ни леса, ни трактовой дороги, и Семке стало горько и больно, зачем бросил его Неизвестный, — и тихие слезы обильно заструились по его бледному, исхудалому лицу…