Донесённое от обиженных
Шрифт:
Солнце заслонял сплошняк низких облаков, завеса тумана не давала видеть дальше полукилометра; по сторонам однообразно белела снежная целина. Потянул ветерок, погнал туман: вблизи обозначилось мутное пятно деревни. Житоров взглянул на командирские наручные часы:
— Новоотрадное — бывшая станица Ветлянская.
…В Ветлянской в восемнадцатом рабочий отряд оставил гнетуще-живучую память. Отрядники вступили в станицу перед полуднем; солнце набирало силу, съедало снега в полях, орудийные колёса оставляли на раскисшей дороге глубокие рытвины. Красногвардейцам
На околице, противоположной той, через которую проходили красные, раскинулся по взгорью двор казака Кокшарова. Хозяин, взобравшись на хлев, поправлял кровлю и сверху увидел отряд. Крутнул головой, позвал тревожно:
— Славка, идут хлеб отбирать! Скачи к хорунжему!
Паренёк лет четырнадцати с утра ездил на хутор к отцовскому куму и ещё не успел расседлать лошадку. Провёл её задами усадьбы за юр, вскочил в седло. Мосластый маштачок бойкой рысью вынес на зимник, что пролёг под лесистым кряжем по скованной льдом речке.
А отряд вытянулся во всю улицу, единственную в станице. Перед большой избой, крытой жестью, встала группа верховых. Хозяйка загнала в конуру остервенело лающего волкодава, хозяин расхлебенил тяжёлые гладкотёсаные ворота.
Верховые спешились. Первым поднялся на крыльцо человек в белой смушковой папахе. На нём серая солдатская шинель, но притом — превосходные галифе оленьей кожи. Окинув взглядом просторную сенную комнату, не удостоив словом кланяющегося хозяина, шагнул в горницу. Изба была из тех, какие называют пятистенками: её разделяла на две половины капитальная стена.
Над крыльцом к резным столбам прибили углы алого полотнища, по нему надпись чёрным: «Чем тяжелее гнёт произвола, тем ужасней грядущая месть».
Незадолго до этого дня из станицы изгнали рабочих-дружинников, приехавших изымать «излишки зерна». Несколько человек были зарублены. Дело удалось благодаря неожиданно появившейся группе офицеров. Теперь местный батрак водил красногвардейцев по станице, указывая дома казаков, которые прибились к офицерам и разоружали рабочую дружину.
Военный комиссар Житор, расположившись за столом в тёплой горнице пятистенки, приступил к дознанию. У Зиновия Силыча длинный заострённый подбородок, за углами тонкогубого рта изламываются пучки резких морщинок, подрубленные усики разделены выбритой ложбинкой от носа к верхней губе. По левую руку на столе — пачка большевицких газет, листок из школьной тетради, подточенный карандаш, торчащий из ребристого латунного футлярчика. По правую руку лежит, тускло поблескивая воронёной сталью, револьвер.
Перед столом встал, вытянувшись, руки за спиной, только что приведённый молодой болезненного вида казак. Зиновий Силыч без интереса обронил:
— Шашка у тебя есть?
— Так точно!
— Но ты ею наших товарищей не сёк?
— Никак нет! — лоб казака едва приметно увлажнился.
Комиссар с улыбочкой едко взглянул на хозяина избы, замершего у порога горницы:
— Подойдите сюда. Как ваша фамилия?
Тот испуганно сказал, и Житор медленно записал фамилию на листке сверху. Станичник следил за процедурой, вытаращив глаза и приоткрыв рот.
— Он, — указывая карандашом на хозяина, адресовался комиссар к молодому, — рубил?
— Он? Не-е. Никак нет!
Зиновий
— Покажете честность — советская власть вас простит. Станете упорствовать, а кто-то на вас укажет: «Рубил! Стрелял!» — расстреляем!
Хозяин поднял на комиссара глаза и тут же опустил.
— Видите, оно как, сударь-товарищ… на меня — могёт так выдти — могут сказать: рубил! А я не рубил ни в коем разе, у меня в руках шашки не было, я только стукнул…
— Топором?
— Упаси Бог! Палкой.
Тонкие губы Житора чуть покривились:
— С какой радости вы стукнули палкой обезоруженного, — сделав паузу, повысил голос, — взятого вашими под конвой человека?
Казак, потупившись, стоял недвижно.
— Да уж больно он заорал супротив души. Заелись, орёт, землёй, а мы её с иногородними разделим! А откуда же у меня лишняя земля, сударь-товарищ? У меня…
— Хватит! — перебил комиссар.
Лицо хозяина сморщилось, как от позыва чихнуть, он куснул с хрустом руку и вдруг прилёг грудью на стол, зашептал комиссару:
— Он не рубил… а как один ваш спрятался за кладку кизяка, он его нашёл и вывел. Решил, грит, с оружьем чужое отнимать — умей и ответить!
Молодой казак воскликнул изменившимся странно высоким голосом:
— Благодарствую, Федосеич! О-о-ох, спасибо! — и заперхал, в груди захрипело с присвистом.
Федосеич отошёл от стола, рухнул на колени и поклонился молодому, звучно приложившись лбом к полу:
— Прости-и! У меня дети, а ты один, у тя — чахотка, век твой всё одно…
Казак, вздрогнув, отклонился назад, словно размахиваясь верхом туловища, и яростно плюнул в застывшего на коленях. Комиссар брезгливо взмахнул рукой: красногвардейцы с винтовками вывели обоих.
3
Допрошенных отводили в угол двора к овчарне и оставляли там ждать под охраной пары дюжин отрядников, что грызли семечки и дымили козьими ножками. Вооружённые люди стояли с зудом готовности вокруг крыльца пятистенки, толпились в сенной комнате, куда долетал мерный, с неслабеющей лёгкой ехидцей голос комиссара. Вчерашний перронный носильщик Будюхин, будучи при нём за денщика (звался вестовым), позаботился, чтобы Зиновий Силыч, не прерывая допросов, поел вынутого из печи супа с бараниной. Будюхин осторожно понёс и поставил на стол чашку круто заваренного чаю.
Перед Зиновием Силычем предстал заросший буйной бородой станичник: вполне примешь за пожилого, но выдают молодые глаза, гладкий чистый лоб. Его спросили: размахивал ли он шашкой лишь ради веселья души или, случаем, и порубливал безоружных? Он невыразительно буркнул:
— Ну.
— Признаётесь, что рубили насмерть наших товарищей?
— Ну!
Зиновий Силыч приостановил дыхание, чувствуя себя как бы в тупике; отхлебнул чаю, обжёгся и вскричал:
— Ну, хорошо! Ну, надо же и объяснить… — повторил за казаком «ну», не заметив этого. Было неуютно от ощущения некой недостаточности, что портила всё дело. Схватил газету, расправил: — Съезд советов, он проходил в Оренбурге, постановил… Слушайте! «Ввести на хлеб твёрдые цены, в кратчайший срок организовать при волостных советах продотряды, не останавливаться ни перед какими мерами для обеспечения хлебом трудящихся…»