Донкихоты Вселенной. Роман 2-х книгах

Казанцев Александр Петрович

Надя на носочках подкралась к нему и нежно обвила руками его шею, сплетя пальцы под спадавшей на грудь бородой.

— Дедушка, милый, — ласково начала она. — Я такая нехорошая, что заставила вас тревожиться, но я исправлюсь, непременно исправлюсь.

— Явилась, озорница непутевая. Набедокурила, а теперь совесть в тебе кувыркается.

— Это все ночь, лунным светом наэлектризованная. Почему-то такие ночи зовут «воробьиными», из-за того будто, что птички на землю падают.

— Про воробьев, наземь падающих, не слыхивал, а вот про некоторых чужекрылых, в воздух

поднимающихся, доводилось.

— Вы уже все знаете. Сама не пойму, как это меня угораздило к окну подойти. Не окажись там дельтаплана, я в овраг бы свалилась.

— Падать не то что в овраг, но и на ровном месте не рекомендую. Лучше летай на своих планерах, наслаждайся высотой, пташка ты моя летучая.

— Вы не сердитесь, дедушка, правда? — обрадовалась Надя. — Представляю, какой у меня был нелепый вид, — рассмеялась она, — под прозрачным крылом в одной ночной сорочке! Я, кажется, какую-то парочку спугнула. Верно, за приведение меня приняли! Но вернулась я к вам во плоти. Это все луна виновата! — и она процитировала [17] :

17

Из сонета автора

В подлунном волнующем мире Светила луна нам сама. В серебряном нежном эфире Сходили мы вместе с ума!

— Ох уж эта луна! И чего только на нее не навешивают! Одни лунатики чего стоят!

— Но я не лунатик! Я с открытыми глазами! Я не спала!

— Да уж знаю, — отозвался Виталий Григорьевич, сжимая в кармане халата ключ от Надиной комнаты, который Наталья Витальевна отобрала у Кассиопеи, выведав у нее все о Наде. Об этом она и рассказала академику, вручая ему ключ. — А насчет полетов ночных или звездных я советую тебе воспользоваться утренним рейсом взлетолета, чтобы застать в университете профессора Дьякова. Думаю, он тебе сейчас особенно нужен, — закончил дед.

Надя удивленно смотрела на него, не понимая, как он читает ее мысли.

— Ну иди, ласточка моя легкая, а я, пожалуй, завалюсь спать. А то твоя «воробьиная ночь» и мне покою не дала. А какой я воробей? Разве что «стреляный»! Ну иди, лети, — и он поцеловал внучку в лоб.

Профессор Дьяков находился в своем кабинете заведующего кафедрой релятивистской физики, когда в его браслете личной связи раздался голос академика Зернова. Дьяков, скрыв свое удивление, согласился на видеосвидание, для чего должен был спуститься на одиннадцатый этаж в университетскую кабину видеосвязи.

Почему-то он волновался, раздражаясь на задержку вызванного им на свой этаж лифта.

Длинный, худой, с мефистофельскими залысинами высокого лба и, под стать им, демоническим горбатым носом, он вошел размашистым шагом в кабину видеосвязи. Стены и потолок ее были обиты звуконепроницаемым покрытием, напоминающим тисненую кожу старинных

переплетов книг. Проем в одной из стен казался открытым окном, как бы в соседнюю комнату, где у действительного окна в сад с разбитыми там цветниками сидел уже ожидавший академик Зернов.

Дьяков вежливо поздоровался, извинившись за задержку лифта.

Эффект присутствия был так велик, что обоим хотелось обменяться рукопожатием.

— Чем обязан, уважаемый Виталий Григорьевич? — деловым тоном спросил Дьяков.

— Обязаны, уважаемый Михаил Михайлович, — отозвался академик, — своей несомненной приверженностью к истине.

— Но ведь истина, как мне кажется, у нас разная.

— Истина одна, понимание ее разное.

— Готов согласиться с вами, Виталий Григорьевич.

— И правильно сделаете. Для установления истины надобно объединиться, а по старинной диалектической формуле прежде надлежит размежеваться.

— Разве размежевание наше не четко?

— Не вполне. Я намереваюсь указать вам на самое уязвимое место в отстаиваемой вами теории относительности.

— Я весь внимание, Виталий Григорьевич!

— Тогда извольте доказать, какое из двух движущихся тел надлежит считать неподвижным: космический корабль, от которого якобы отлетел земной шар, или наоборот?

— Старинное, противоречащее логике утверждение профессора Дингля, пытавшегося опровергать так Эйнштейна.

— Вот-вот! Противоречащее логике, которую вы вынуждены привлекать в помощь своим формулам, чтобы избежать абсурда, ибо не можете разобраться, кто из братьев-близнецов улетел то ли на космическом корабле, то ли на земном шаре?

— По теории относительности, конечно, каждый из них мог бы считать себя неподвижным, а другого — достигшим субсветовой скорости и потому нестареющим. Однако это было бы так при равномерном, а не ускоренном движении звездолета.

— Профессор Дингль напрасно упустил возможность разбить это возражение, ибо разгон звездолета с ускорением, равным ускорению земной тяжести, длится год, торможение в тех же условиях — еще год. Вместе с возвратным маневром неравномерное движение составят всего четыре года, а длительность всего рейса с субсветовой скоростью по часам наблюдателя будет длиться тысячу лет. И все это движение равномерно. Почему же оно не сопоставимо с вашей теорией относительности? Попробуйте возразить.

— Все было бы так, уважаемый Виталий Григорьевич, если бы не было других логических посылок. Например, гибель одного из братьев в полете далеко от Земли. Очевидно, лишь его можно признать движущимся.

— Вот видите, к каким уловкам приходится вам прибегать, выгораживая абсурдные утверждения теории относительности, формулы которой не отражают этих экстремальных условий. Эйнштейн неправомерно не учитывал отношение масс улетевшего и оставшегося тел, ограничиваясь лишь отношением скоростей летящего тела и света.

— В этом нет никакой нужды, ибо формулы Лоренца, положенные Эйнштейном в основу специальной теории относительности, безупречны и введение в них еще какого-либо отношения, скажем, масс, только исказит их.