Дополнение к портретам
Шрифт:
Он ни на что не жаловался, никого не упрекал и благодарил за любой пустяк – подадут ли воду, поправят ли постель, повернут ли его на бок, – показывая, что всем доволен.
– Вот и хорошо… и прекрасно… – постоянно приговаривал он.
И от этих его слов у присутствующих наворачивались слезы.
Арендт, который наблюдал много смертей на своем веку, отошел от его постели и, вытирая глаза, заметил, что никогда не видел такого терпения.
До конца дней своих запомнился Далю мучительный оскал зубов, обнажаемых раненым в непрерывных страданиях. Даже в кратковременном забытьи
– Не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче, – уговаривал его Даль.
– Нет, не надо, жена услышит, – возражал Пушкин.
Один из ближайших друзей поэта, П. А. Плетнев, не отходивший все эти дни от раненого, заметил: «Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами, в первый раз в жизни находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим».
Он тер себе виски кусочками льда, которые сам доставал из стакана с водой, и это на мгновение отвлекало его.
Александра Сергеевича, по свидетельству очевидцев, продолжало интересовать, что происходит в доме.
– Много людей принимают в тебе участие, – сообщил ему Даль, – зала и передняя полны.
Раненый явно растрогался.
– Ну, спасибо… – И попросил ободрить Наталью Николаевну: – Скажи жене, что все, слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят…
Больному «припустили» на живот 25 пиявок, о чем я уже говорил. По мнению Даля, эта процедура оказала благотворное влияние: пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче.
«…Я ухватился, как утопленник за соломинку, – вспоминал Владимир Иванович, – и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: „Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?“ – „Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!“ Он пожал мне руку. Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил…»
Затем боль оставила раненого, и на смену ей пришла чрезмерная тоска. Но это было не легче.
– Ах, какая тоска! – восклицал Пушкин. – Сердце изнывает…
Смертельная тоска – этот эквивалент боли – заполняла все его существо. Он задыхался в ней и, пытаясь избавиться, просил Даля приподнять его, поправить подушки, сменить положение.
Однажды в полубреду, сжимая руку Даля, он позвал его куда-то:
– Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше, – ну, пойдем!
Тут же очнувшись, с ясным сознанием и даже с усмешкой анализировал:
– Мне было пригрезилось, что я с тобой лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась…
Долгую, томительную ночь провел Владимир Иванович возле постели умирающего поэта, повторяя мысленно одни и те же леденящие душу слова:
«Ну, что ж? – Убит!»
Теперь это было ясно и ему.
Владимиру Ивановичу вспоминался четырехлетней давности разговор с Пушкиным по дороге в Берды. Александр Сергеевич в ту пору вынашивал замыслы великой книги, какая еще не появлялась из-под его волшебного пера. «О, вы увидите: я еще много сделаю! – сказал он тогда Далю. – Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели, а я только перебесился; вы не знали
Даль отвернулся и украдкой вытер катившиеся по щекам слезы.
Рано утром приехал Спасский. Он оставил Александра Сергеевича с некоторой надеждой, которая появилась у всех после пиявок. Но Пушкин «истаевал», как записал Иван Тимофеевич. Руки больного были холодные, пульс едва определялся, дыхание частое, прерывистое.
Консилиум врачей в составе Арендта, Спасского, Даля и Андреевского единогласно сошелся во мнении, что начинается агония.
«Ударило два часа пополудни, 29 января, – вспоминал Даль, – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа».
Жуковский написал последний бюллетень для посетителей, заполнивших прихожую: «Больной находится в весьма опасном положении».
К постели поэта подошли его друзья. В этот момент Пушкин открыл глаза и попросил морошки.
Послали за морошкой. Он ожидал ее с большим нетерпением и несколько раз справлялся, скоро ли будет морошка?
Наталья Николаевна сама дала ему из ложечки несколько ягод и сока.
Лицо поэта выражало спокойствие, и жена вышла от него обнадеженная.
Александр Сергеевич попросил положить его выше.
Даль легко приподнял его.
Пушкин вдруг открыл глаза и сказал:
– Кончена жизнь.
Владимир Иванович не расслышал и тихо переспросил:
– Что кончено?
– Жизнь кончена, – ответил он внятно. – Тяжело дышать, давит…
Это были его последние слова.
Констатируя смерть поэта, Даль вспоминал:
«Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».
Было 2 часа 45 минут пополудни 29 января 1837 года.
Может быть, именно в этот день будущий словарь Даля пополнился еще одним словом, толкование которого он записал тут же, в квартире Пушкина, на отдельном листке бумаги: «Бессмертие – непричастность смерти, свойство, качество неумирающего, вечно сущего, живущего; жизнь духовная, бесконечная, независимая от плоти. Всегдашняя или продолжительная память о человеке на земле, по заслугам или делам его.
Незабвенный, вечнопамятный».
14
Ровно за 100 дней до трагической дуэли на квартире у лицейского старосты М. Л. Яковлева отмечали круглую дату – четверть века Царскосельского Лицея.
Шуточный протокол сходки писал Пушкин:
«…пировали следующим образом:
1) Обедали вкусно и шумно.
2) Выпили три здоровья (по заморскому toast):
а) за двадцатипятилетие лицея,
б) за благоденствие лицея,
в) за здоровье отсутствующих.
3) Читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей.