Дорога без привалов

Коряков Олег Фомич

Однажды, стоя у пульта, он услышал, как говорят о нем начальник цеха и парторг.

— Исхудал дюже, горит в работе.

— Надо бы ему дополнительное питание как-то организовать.

Степан повернул к ним свою большую тяжелую голову и грубо сказал, почти крикнул:

— Возьмите его себе, питание это самое. Я и так не по праву хлеб народный ем!..

Быть может, и успокоилась бы взбунтовавшаяся совесть Степана, остыла бы тоска, стерлась временем боль— не получи он этого горького письма.

Третью

печь, на которой работал Степан, остановили на ремонт. Было это в его смену, и он пришел домой раньше обычного. Жена еще не возвратилась с работы, на двери висел замок, а в дверную ручку был засунут согнутый пополам конверт. Степан увидел знакомый штамп и незнакомый почерк. Не открывая квартиры, он прочитал письмо и сразу же побежал обратно на завод.

У въезда в цех ему встретилась Домна Огаркова. Накинув на плечи полушубок, она своим широким шагом куда-то спешила. Увидев Степана, остановилась:

— Ну, как дела, герой?

В этих обычных приветливых словах ему послышалась скрытая насмешка.

— Как дела, спрашиваешь? — вызывающе переспросил он. — На вот, прочитай про дела. — Он протянул ей извещение о гибели брата.

— «Пал смертью храбрых», — шепотом повторила Домна, ее рука с листком опустилась, и глаза смотрели Мимо Степана.

— Додержали Криничного у печки! — зло бросил Степан. — Теперь что — еще отговаривать будете? Снова морали станете читать, а?

Домна стояла неподвижно, ничего не говоря, потом полезла в карман, вытащила конверт и протянула Криничному извещение о гибели мужа:

— Почитай и ты, Степан. Хлебни чужого горя каплю…

Она сморщила лицо, но не заплакала.

Степан прочел и отвернулся.

— Вот какие дела, — вздохнув, сказала Домна.

Потом она заговорила спокойно и просто, с таким выражением, как будто убеждала сама себя:

— Каждому — свое. У них место на фронте было, там они и стояли. Криничного к мартену поставили — тут его пост боевой. Везде нелегко. Сталин и другие — те в Кремле. Немцы на Кремль пушки направили, а они с поста не уходят… Степан, слушай-ка! Руководители-то, они ведь тоже на посту… Сердце не терпит? Душа стонет! А ты зажми свое сердце! Слышишь, Степан? Зажми!..

Она заплакала. Зарыдала тяжело, содрогаясь всем телом, и всхлипывала громко и протяжно, совсем по-бабьи.

Степан растерянно посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но только скрипнул зубами и, круто повернувшись, пошел в цех.

Темная, но еще раскаленная громада его мартеновской печи была мертва, безмолвна. Степан долго ходил возле нее, мерно и тяжело ступая по железным плитам пола, и машинист крана осторожно обносил груз сторонкой.

… Домна Михайловна проходила мимо кабинета начальника цеха и остановилась, услышав голос Криничного:

— Так как же, Василий Трофимович, а? Неужто и этого не

разрешишь? Добром ведь прошу. И пойми: никто, кроме меня, этого не сделает. Зелено-молодо вокруг.

— Ну, видно, тебя не переспоришь, — ответил начальник цеха. — Будь по-твоему. Пробуй.

И было слышно, как рука хлопнула о руку.

Через два часа бригада Криничного была у печи. Подвозили кирпич. Суетились рабочие, протягивая шланги. Подходили любопытные.

— Рискованное заварил Криничный дело.

— Сгореть не трудно.

— Ну, Степан выдюжит.

— Как бы не задохнулся.

— Начали!

Загудел обложенный льдом вентилятор, нагнетая холодный воздух в печь. Плотный душный зной обжигал горло. Лицо пылало. Дымился на теле мокрый брезент.

— Нет, шалишь, — бормотал Степан, — я свое сделаю…

— Что говоришь, Степан Ефимыч? — обеспокоенно спросил подручный.

— Молоток, говорю, надо. Живее!..

В газете появилась заметка о подвиге сталевара Криничного, положившего начало новому, военному, методу скоростного ремонта мартеновских печей.

Заметки этой Степан не читал. Он всю ночь провел в работе. А наутро опять стоял у пульта мартена.

Ревело и билось о заслонку бешеное пламя. Дрожали неспокойно отсветы на железном полу. Покрасневшими, воспаленными глазами Степан смотрел в огонь, и чудились ему грохот и пламя пушечных залпов…

СЫН ОТЕЧЕСТВА

Говорят, что горе забывается скорее, чем радость. Таково счастливое свойство памяти. И за рыданием все равно придет улыбка. Весна побеждает зиму. Жизнь должна цвести.

Все это так. Все это правильно. Только шрам рваной раны не сгладишь. Друга убитого не вернешь. И если на земле твоей колосятся милые сердцу нивы, дымят родные заводы — как забудешь ты, что земля эта кровью полита, и слезами, — оттого и колосятся хлеба в раздолье полей, оттого и заводы шумят, и жизнь цветет.

Вспомни…

Вспомни, как на пыльных проселках протягивали к тебе руки женщины, объятые горем. Как дымные зарева кутали небо. Гимнастерка расползалась от едкого пота. Друг твой падал и оставался лежать, а ты, спотыкаясь, шел дальше, и западный ветер дул тебе в спину, горький, дымный ветер с запада.

Так ведь было, товарищ Гурьев?

Так.

Ротный писарь-аккуратист вывел четко, по всем правилам: Гурьев Александр Иванович. Рядовой. Беспартийный. 1922. Дер. Лисенки Горьковской области. Рабочий. Подмигнул благосклонно: дескать, не робей, милый. Парень ты вроде славный, солдатом будешь хорошим.

Вот ты и солдат. Трехлинейка на ремне. Шинель на плечах — пехотинская серая матушка.

Враг— на западе, путь — на восток. В сердце горечь. Кругом пожарища. Плач кругом, разруха, смерть.