Дорога через горы
Шрифт:
Но я понимал еще одно. Что долго в воду нам теперь не захочется, а двигаться нам вскоре все же придется, и нужно двигаться не в грязи с головы до пят, потому что потом нам это станет ох каким препятствием.
Не хотелось двигаться, просто спал бы да спал на солнце. Но нет. Через силу содрал с себя одежду, встал, пошатываясь, как после ужасно тяжелой работы, и пошел к воде, умылся, прополоскал одежду. Ту треклятую их синюю форму. Но это было единственное, что на мне, и впереди у нас еще был путь.
За мной то же проделал Рейнальдо, затем Сильвио, затем все остальные. Хуже всего, как
С помощью товарищей он все же разделся, но к воде идти не мог. Мы принесли воды и растерли его подсохшей рубашкой, размяли тело руками и уложили на солнце, потом перевернули, словно подсохшую с одной стороны одежду, на спину, а затем снова на живот и опять на спину. А затем отнесли его в кусты, он спал, но во сне начал бредить, и я не знал, что и делать.
Ночью похолодало, Мауро пришел в себя, но все еще был очень слаб, он оделся и сказал, что будет идти, потому что, ясное дело, из этого района необходимо как можно быстрее смываться.
Вот так мы двинулись снова в путь. Сначала на запад, потом снова на юг, в горы. Топали целую ночь, неизвестно было, сколько прошли, кажется, миновали одну только гору. Потому что к утру совсем выбились из сил и уже с противоположной стороны горы засели на склоне, обнаружив в горе какую-то большую нору, что-то вроде неглубокой пещеры. Там и улеглись спать. Что вам сказать?
Проспали мы и день, и ночь. Утром из того горного ущелья мы снова увидели синие мундиры «контрас» в долине и залегли в своем укрытии на весь следующий день. Ночью — снова в дорогу. В противоположную от тех синих мундиров сторону, потому что сейчас боя мы не выдержали бы. Револьверы у нас были, автоматы тоже, но боеприпасов немного, а сил вовсе никаких.
Главное же — мы ничего не ели вот уже три дня. Небольшие запасы, которые мы имели с собой на этот случай, почти все съели сразу на первом привале, когда выбрались из реки. Несколько банок консервов — все, что уцелело в воде, а хлеб размок, сахар тоже.
Теперь с радостью бы съели то, что выбросили, но не было.
Сильвио сказал, что здесь есть съедобные травы, он вырос в горах, и показал нам несколько разных стеблей, мы принялись искать те травы и есть. Кое-как, на первый случай, голод утолили, больше есть не хотелось, теперь — пить. Опять же искали родник, наконец наткнулись на него. Напились вдоволь, и вот здесь-то я и разбил компас.
Видите ли, наши часы все поостанавливались в воде, даже водонепроницаемый японский «Сейко» у Мауро — и тот остановился. Некоторые потом пошли, когда высохли, но никто из нас не знал точного времени, а вскоре и счет дням начал как-то теряться.
Хуже всего было, что не могли стрелять, боялись себя обнаружить. А потом я разбил компас, неловко споткнувшись о какой-то корень и ударившись рукой о камень, пытаясь удержаться, чтобы не загреметь вниз. Компас как срезало. Коробка осталась привязанной к руке, разумеется, а вот стекла и стрелок — как не бывало там!
С
Как это случилось, не знаю и по сей день. Шел я на юго-запад, во всяком случае, когда один раз утром солнце изошло у нас перед носом, а еще через два дня уже слева, а еще спустя два дня — справа, я в отчаянии подумал даже, что нас водит какая-то нечистая сила.
Не скажу, на какой день, кажется, где-то в конце первой недели, мы потеряли счет времени. Сначала время остановилось и стало одинаковое, безразмерное, нетекущее, послушное и вялое. А затем оно просто пропало.
Остались только горы, лес вокруг, усталость и голод, и чувство опасности, которое также перестало быть обостренным, утратило свой вес и адресность, и вроде бы стало обыденным, будничным, и превратилось в неотъемлемую частицу нашего бесконечного движения по горам. Вверх, отдых, в долину, затем снова через гору, и снова отдых на вершине, и снова, и снова.
Ясное дело, я старался не идти прямо в гору, а склонами вел ребят, пытаясь срезать самые острые выступы гор, миновать самые тяжелые для перехода гребни.
Но ведь и я устал, я страшно устал. Ощущение того, что я должен, что я веду и обязан вывести их, а, еще к тому же, что на мне, командире, лежит ответственность за их жизни, — давило на меня, но оно же и двигало мной, заводило меня больше, чем других.
Светлячки в сумерках и пение цикад превращали чащу леса в иной мир, и мы, словно люди из другой вселенной, заблудившиеся, продвигались главным образом ночью и сливались с ночью и лесом. Звезды на черном небе и светлячки во мраке чащи поблескивали, как светлые стрелки путеводных указателей, как единственные признаки жизни, ожиданий, веры и надежды на сплошном темном полотне лесной ночи.
Не знаю, могли бы мы так продержаться, не подбери я самых сильных, не имей я за плечами столько лет партизанской жизни. Тогда, в партизанах, на маршах, я пытался думать о Лауре и забывал, что иду, что тяжело и душно, или же холодно, или же льет дождь. Я думал о ней, и меня грело ее тепло, стук ее сердца сливался с моим, и я словно видел ее внутренним взором, глазами души. Она была со мной всегда. Поэтому я выжил. Возможно, именно поэтому.
А затем я думал о Рауле; который подростком, оставаясь дома, просил меня — вернись, Маноло, умоляю тебя, вернись, роднее у меня нет никого, кроме тебя, останься живым, береги себя, и, ты знаешь, мы победим.
Лаура не просила меня — вернись живым, она только смотрела, не отрывая глаз, долгим, бездонным взглядом, и я немел перед ее страхом за меня, я видел бездну, которая раскрывалась в ее глазах, и там светились вера, и любовь, и надежда.
Я много думал о них, перебирал в памяти всякие мелочи, вспоминал — как повязана была розовая косынка на ее волосах, когда мы ходили в Манагуа в «Пластиковый город» на развлечения и танцы или же в кино.
А еще я вспоминал, как она ходит, слегка поводя плечами, как зачесывает длинные волнистые волосы, отбрасывая голову назад, и множество, множество других деталей я вспоминал.