Дорога через горы

Покальчук Юрий Владимирович

Вот так приехал я тогда из района, а Пако с детьми уже готовы на охоту, радостные такие, ребята особенно. Ну и задавил я в себе все это, сколько раз уже давил, сколько лет эти зажимы внутри, только дышалось тяжело... Пако видел, что-то не в порядке, но не спрашивал, знает, как надо и что. Молчит. Вышли на кабанов. Ребята впервые. Андрий с отцом, Микола с другой стороны, и пошли. Я в центре. Хорошо знаю, что здесь должны быть. Ничего, дошли, и ничего... Тогда я сменил тактику: пойдем на озеро, будем гнать на озеро. Разожгли на берегу костер, а сами ушли за несколько километров и лесом двинулись к озеру. Я знал, что там есть кабаны, должны быть, у меня на это давнее чутье. И, когда зашелестело в кустах, мы побежали на тот шелест. Я крикнул: «Не стрелять, пока

не увидим!» Мы бежали вчетвером, ну, прямо цепь — солдаты в наступлении. Мне сразу стало горячо, ружье в руках налилось силой. Я будто переходил в него... Это была атака, снова атака, снова враги. «Вперед!» — крикнул я. Мы прибежали на озеро, кабанов было два, испугавшись огня, они бросились назад. И я выстрелил в тяжелый черный силуэт раз, потом другой, потом схватил другое ружье и еще. А потом выхватил нож и пошел. Что я кричал тогда? Что-то кричал... Раненый зверь хрипел передо мной, а я шел на него как на врага, дрожал от злости, от мести, от ненависти, от обиды на весь свет... Кабан бросился на меня, я ударил его ножом, клыки скользнули по сапогу, разодрали кожу, ударил еще раз, и судорога прокатилась по телу зверя.

Пако дрожал. Ты сошел с ума, Андрес... Он перешел на испанский. Брат, что с тобой? Что стряслось?.. Только тогда я немного пришел в себя и ошарашенно посмотрел на мертвую тушу кабана, на Пако, который застрелил его в упор, на разорванное голенище сапога, на кровь на собственных руках... Пако, его встревоженное лицо, его глаза... Я уже все понимал, перевел взгляд на ребят. Они испуганно стояли в некотором отдалении, второй кабан тоже лежал убитый. Охота была удачной, все было хорошо... Я сказал им: все прекрасно! Прекрасная охота! Пако подошел и положил руку мне на плечи.

«Андрес, тебе надо отдохнуть, сдают нервы, старина».

Мне было стыдно. Я понимал, рассудок мой понимал, что стыдно так распускаться взрослому человеку, как мальчишке. Потом выпили немного, я-то вообще не употребляю этого зелья; а тут пошло... Будто полегчало от этого. Да и холодно было, холодно, или на душе стоял холод, или за все годы, что я мерз, мне стало так холодно сегодня... Нет, что-то все-таки греет меня: вот эти трое, что сидят здесь, вот эти глаза, что берегли меня столько лет. А еще кто-то дома, кто-то в люльке еще, кто уже ковыляет, кто-то спит и ждет во сне... Никогда я не принадлежал себе, никогда не было возможности даже убить себя, потому что принадлежал другим, состою из частиц, которые принадлежат другим...

Пошел дождь. Как-то сразу хлынуло. Ребята натянули палатку, костер запылал, огромный дуб прикрывал нас.

Нет, пока не поедем, сказал Пако, подождем. Кто другой догадался бы, что я не могу сейчас двинуться, что я не должен подниматься с места, что надо час, нет — два, может, больше, чтобы все стало на свои места? Что надо просто быть рядом, молчать, не лезть в душу, не разговаривать об этом.

Об этом потом. Все потом... Потом забытье и новое рождение, и все сначала. После каждого раза все сначала. Я умирал столько раз, а живой... Меня давно не должно быть, моей жизни хватило бы на десять человек. Откуда у меня берутся силы? Может, потому и держусь — именно на этом возрождений, на дыхании, на взгляде, на прикосновении к чему-то, что является прошлым и нынешним, что объединяет во мне все, что было, и все, что будет, что горит во мне, как горела собственная жизнь. Горела, как это пламя, как этот костер.

Они разговаривали, я молчал. Пако разговаривал с ребятами. Я, наверное; тоже что-то сказал, но ребята у нас что надо — ни вопроса, ни слова… Что же я тогда кричал, почему я кричал?.. Сейчас он зайдет, и поговорим, собственно, даже говорить не надо, пусть просто зайдет и сядет, и сидит рядом... Я пережду, переплавлюсь, я переживу... А завтра поеду в область, поеду в Москву, я им докажу, кто такой Андрий Школа. Чего мы достигли в своем колхозе и сколько еще можем. Но не выдерживаю я, старею, мы все стареем, время идет, нас не спрашивают, хотим или нет, стареем, а на плечи ложится все и ложится... Почему не надо, Пако? Кто ездил? Сами?

Ну и что? Нет, нет, я поеду в Москву, я поеду, я всегда сам добивался! Ох, брат, тяжело стало, просто тяжело, знаешь, тяжелее, чем где бы то ни было. Там было легче... Здесь все надо уметь доказать, а если кто-то не слушает, не хочет, не верит, как доказать?.. Люди, ты прав, да, это доказательство, если поехали сами за меня воевать из-за этой заметки в газете! Собрание было без меня, выбирали делегатов?.. Действительно, с такими людьми можно жить. Я и не думал никогда иначе, просто я очень устал, сдали нервы... Я сейчас поставил на это село всю свою жизнь, и надо вывести его, понимаешь, уже получается, сам видишь, как пошло все, и остановиться теперь... я не могу, не должен!

...Слушай, разве не проняло и тебя, когда мы шли? Как в атаку... Не вспомнил, как под Лионом шли мы вот так же лесом в атаку на фашистов, а в Каталонии? Вот видишь. Только там был конкретный враг, там ты шел на поединок. А здесь нет поединка, есть логика, есть правда, есть борьба мнений, идей... Завтра я начну сначала. Я буду уже другим, ведь мы меняемся каждый день. И даже нынешний вечер — это начало завтра…

XXI

Кто-то положил руку ему на плечо, Андрий вздрогнул и открыл глаза.

Они стояли перед ним все четверо в ряд, он сразу узнал их. Теперь он мог хорошо их рассмотреть. Они были близко, на расстоянии двух шагов. Андрий удивился, что смотрит на них спокойно, без тени испуга, только с неуверенным чувством чего-то незавершенного, не совсем удачного.

— За что ты убил нас? — спросил невысокий одутловатый человек. У него было круглое, но волевое лицо, лет ему, казалось, около сорока. Андрий вспомнил его. Кажется, Тодору выпало напасть на этого, когда снимали часовых.

Это он положил руку на плечо Андрия, потому что стоял ближе других, да и вообще, судя по всему, был старшим среди них.

Андрий смотрел уже не на него; рядом с пожилым стоял чернявый парень с едва заметными усами, которого Андрий, похоже, начал узнавать. У него все было странно знакомым и каким-то неуловимо близким, болезненно родным. Голубые, удлиненного разреза глаза его резко контрастировали с темными волосами, смотрел он печально, как и все они, только пухлые губы кривились в грустной усмешке.

— За что ты убил нас? — снова спросил старший, и Андрий понял, что все они смотрят на него и ждут ответа.

— За Республику, за свободу, так надо было, — ответил он. — Вы же враги. Вы на стороне фашистов. Вы убиваете нас. Это война. И я тоже должен убивать. Это закон войны. Я воюю за правду.

Он сказал это уверенно, твердо, но сразу же почувствовал, что сейчас, именно сейчас, именно для них такого простого объяснения мало. Следовало, видимо, объяснить им все — что такое классовая борьба, что такое фашизм, как это происходит, когда чёловек, хочет он того или нет, оказывается с оружием в руках на стороне зла. Нет, на такой разговор у него не хватило бы сил, и глухое раздражение поднялось в нем.

— Я должен был. Я воюю против фашизма. Вот и все, — закончил он.

— Что такое «должен»? Мы же не фашисты! Можешь ли ты понять: бессмысленно все, что происходит. Ты убиваешь людей, которые совсем не хотят умирать и у которых в жизни была совсем другая цель — вне войны, вне всякой борьбы. Обычные, будничные вещи. Семья, любовь, поэзия, труд... Ты сейчас оправдываешь себя и свои действия, ищешь логику в нелепости, законам которой подчинился. Что такое враги? Ты хоть представляешь, кто мы? Кто я, например? Как мы жили и как могли бы и хотели жить. Ты перечеркнул нашу жизнь. А кто-то другой перечеркнет твою. И что в результате? Где твои гуманные идеи — любить человека, все для человека, для человечества? Разве мы не были этим человечеством? Ты же знаешь, что никогда у тебя не было подлинного покоя, ты все искал опору... А если бы все повернулось иначе, вот этот парень мог бы стать твоим ближайшим другом, товарищем. Именно он среди многих миллионов носил в себе мысли, настроения, чувства, созвучные твоим…