Дорога через горы
Шрифт:
Долго целовались во дворе возле дома. Долго стояли. Стояли, обнявшись, и снова остановилось время. Снова была вечность. Снова вернулось время, которое значило — сейчас, сегодня, всегда — одно и то же время на веки. Потом проскользнули в дом, в разные комнаты.
Пако спал, а ты стоял и смотрел на него. Ты был счастлив и спокоен, ты стоял и смотрел на него. Было темно, но ночь лунная, светил молодой месяц, ты стоял и смотрел на ее брата, ее живое повторение. Одинаковые ресницы, одинаковые брови, одинаковые припухшие губы, немного порезче у Пако; лицо чуть более худое и твердое, чем у нее. Он красив, подумал ты. Почти как
Мысли твои умчались куда-то далеко, и вдруг ты услышал:
— Андрес, ты очень любишь мою сестру, правда?
Пако смотрел прямо и требовательно. Когда он проснулся, когда услышал, что ты пришел?
— Конечно, Пако! Очень люблю, больше всего на свете, больше жизни...
— Это хорошо, — сказал Пако, — это очень хорошо. Мы все любим тебя, теперь ты мой брат. Значит, давай спать...
Он уснул почти сразу же, и тебе показалось даже, что разговор просто приснился, что Пако и не просыпался. Так ровно и крепко спал он, разметавшись на широком топчане.
Ты еще долго не мог уснуть. Тебя все-таки задели слова Пако. Неужели в тебе сомневаются? Может, ты не понимаешь чего-то в обычаях другой страны? Надо поговорить с доньей Хуанитой. Завтра же. Непременно.
...А сейчас ты стоял, наблюдая, как спит Пако, растягивая мгновения, еще и еще. И вдруг увидел его открытые глаза и услышал вопрос:
— А меня, Андрес, меня ты видишь? Или я кажусь тебе только привидением, образом моей сестры? И ты хочешь умереть, потому что умерла она...
Вы не разговаривали на эту тему, ведь прошел почти год, редко вспоминали общую боль, соединившую вас. Но воспоминание жило у каждого в душе, жило рядом, сливало вас в одно целое! Неважно, находились вы вместе или врозь. Вы уже были в чем-то нераздельны, неотделимы друг от друга. Но так вы еще никогда не говорили.
Что было ответить? Что ты мог сказать парню, когда он спрашивал, зная правду, зная, что и «да» и «нет» одинаково верны, что и она, и он присутствуют в твоей душе, Андрий. Что ты мог ему ответить? И ты погладил его по голове, гладил еще и еще, понимая, что это не ответ.
Не отрывая взгляда, ты смотрел в глаза Пако и внезапно понял еще одну простую истину из тех, что лежат вроде бы на поверхности жизни, но, увы, только когда радость и боль, из которых они сотканы, взрываются в сознании, они становятся очевидными. Ты наклонился и поцеловал Пако. Это и был ответ и себе, и ему. Если другой человек еще может согреть твою душу, если ты способен еще кого-то любить, жизнь в тебе продолжается, у тебя есть будущее.
XXIV
После освобождения Франции мы с Пако и Збышеком оказались во французских войсках и продолжали воевать дальше. В составе 29-го отдельного польского батальона, который был сформирован при первой французской армии. Нашим командиром был Юзеф Лис, из бывших интербригадовцев в Испании и макизаров во Франции.
Мы шли по Германии и Австрии,
Французское правительство наградило нас всех, бойцов польского батальона, орденом «За нашу и вашу свободу». Да, они учредили тогда такой специальный орден.
И вот по окончании войны, 17 ноября 1945 года, наш батальон в полном вооружении прибыл в Польшу.
Как нас встречали поляки! И мы почувствовали тогда, что все не даром, что люди помнили, знали и ждали нас. Вот здесь мы и отпраздновали свою, нашу собственную победу над фашизмом.
Но это была Польша: Нас оказалось трое в польском батальоне, украинцев из Западной Украины. И Пако.
И мы собрались домой. Весной 1946-го мы с Пако приехали в послевоенный разрушенный Луцк. Начиналась совсем новая жизнь. Для нас война все-таки кончилась.
...А время идет, юноша, так быстро летит время, особенно когда жизнь уже позади, когда становятся глуше эмоции, выцветают чувства и для других из нашего прошлого остаются только слова. А что могут передать слова? Я рассказал вам много, знаете, может, даже слишком много. Не знаю, рассказывал ли я столько кому-нибудь о своей жизни, да еще за один раз. Наверное, все-таки нет. Может, век мой миновал, и вправду хочется что-то задержать, что-то сберечь из прожитого? И не только в моей памяти? Воспоминания чем дальше, тем ценнее, весомее для меня, прошлое отзывается во мне, наведывается в сегодняшний день, чтобы еще и еще дать пережить, почувствовать одновременное бытие того и другого.
Я разговорился, но не жалею об этом. Только, простите меня, не верю я, что все это можно описать. Кажется, я и сам бы не смог. Человеческий опыт, как ни крути, не укладывается в обычное описание событий, в их пересказ. Слов мало... Они лишь бледный, бесцветный оттиск, сухой костяк. Дело даже не в содержании, не в том, что переживалось, а — как. Вот это «как» и трудно передать. То, что пережил кто-то другой, можно только представить. А отобразить... Не знаю. Наверное, самого себя еще как-то можно, да и то нужен какой-то невероятный талант. Достоевский, Гоголь... Что-то такое, знаете. Вот «Тихий Дон». Великая книга. Но, правду говоря, по мне, чего-то и там не хватает. Вот не хватает, и все. Именно в человеке, в том, что скрывается за внешними переживаниями... Вот видите, хочу невозможного. И потому, думаю, нет художника, которому удалось бы передать в слове человеческий опыт, прежде всего его многоликие оттенки.
Вот о том и говорю. Много над этим думал. Скажу правду, и писать хотел. И писал немного. Но больше стихи. Почему? Потому что в стихах достаточно бывает передать настроение, импрессию. А на прозу меня не хватило, там все-таки мысль организует весь материал. Другой, в общем, подход к действительности. Понял, что не умею, и бросил. А стихи? Для меня они легче. Только понял как-то: человек должен говорить другим обязательно что-то новое. А я? Не знаю. Ничего нового у себя не обнаружил, потому и не пошел дальше. Может, когда-нибудь что-то и получилось бы. Не знаю. Но не жалею.