Дорога издалека (книга первая)
Шрифт:
— А ну, шагай! — прикрикнул один из них. Мы поплелись к выходу. Стражник толкнул дядю в левое плечо: «Направо!». Здесь находилась крепкая калитка на железных петлях, возле нее сидели на пыльной кошме, попивая чай, люди в халатах и чалмах, с саблями у пояса. За калиткой — зиндан, то есть тюрьма.
Тяжелый смрад ударил в нос, когда нас втолкнули за калитку. Тьма, удушье. Едва различимы человеческие фигуры в лохмотьях на полу. Люди лежат или полусидят в два ряда, ноги у всех на одной линии, посреди, камеры. Здесь проходит колодка — две длинные тяжелые плахи, одна поверх другой. По всей их длине — по два полукруглых
Ночами холодно на голом полу, жестко, тело отекает, а повернуться нельзя. Хорошо, что у некоторых заключенных не обе ноги в колодке, а только одна. Легче все-таки.
Нас с дядей сперва заковали на обе ноги. Три дня не вызывали на допрос.
Наши новые друзья по несчастью — узники зиндана — пытались выведать: за что нас бросили сюда? Но мы знали про это не больше, чем они.
У меня словно душа оцепенела, сперва ни о чем не хотелось думать. На второй день в сознании стала пробиваться догадка: нас арестовали после того, как Донди оказалась возле нашего дома, изувеченная, в чужой одежде. Неужели ей удалось бежать? Но как она решилась, одна? И почему бай Худайкули, муж, не преследовал ее? И в чем вина моя, дяди Амана?
К вечеру третьего дня дядю увели стражники. Вернулся он часа через полтора. Измученный, похоже, били его. Разговаривать ему не хотелось. Но все-таки заключенные, с которыми у нас уже завязалось знакомство, вытянули его на разговор.
— За что тебя посадили? Узнал? Сказали на допросе?
— Узнал…
— Ну, и что?
— Дочь у меня… Убила мужа своего. Сразу после свадьбы…
Донди убила Худайкули-бая?! Забыв, где нахожусь, я рванулся, чтобы подпрыгнуть от радости, но железные полукольца впились мне в моги. Я чуть не вскрикнул от резкой боли.
Девушка решилась на столь отчаянный шаг! А я? Ну, погодите же!
Дядя, немного придя в себя, рассказывал соседям подробности о сватовстве Худайкули, о его богатстве, о свадьбе, о том, как нашли Донди. На допросе ему не сказали, как ей удалось совершить убийство, почему рука оказалась переломленной. Зато всеми средствами допытывались, какое участие он, отец, принимал в этом, состояла ли дочь в сговоре с ним или со мной, почему она оказалась возле родительского дома, где взяла мужскую одежду. Кулаками и плетьми пытались выбить из него ответы на все эти вопросы. А раз молчал — знай себе подбавляли ударов.
Значит, Донди сдержала свое слово. Вот это девушка! Героиня, о таких песни поют, дестаны складывают. Моя любовь… И мне теперь ничего не страшно: пусть убьют или здесь, в вонючем зиндане, сгноят заживо!
А немного погодя на другую дорожку свернули мои думы. Девушка слабая не примирилась, кровью обагрила руки, грех на душу приняла, наверное, сама жизнью рисковала, чтобы не идти в неволю, к нелюбимому. Поднялась
Вспомнились — в который уже раз — слова покойного дедушки: придет и наше время. Загадочными тогда казались эти его слова, по постепенно смысл их становился все яснее. И поступок Донди станет для меня примером!
— Значит, продал ты свою дочь, на деньги позарился? — прервал течение моих мыслей глухой простуженный голос из угла. Там сидел закованный на обе ноги, лохматый, страшного вида человек неопределенных лет.
Он сам вступился за честь своей невесты и зарезал богача, который сватался к ней. — И баи окаянный брюхо себе поглаживал: дескать, натешусь я с молодой женушкой, даром, что ли, потратился… Да и прогадал, ха-ха-ха!
Он задохнулся язвительным смехом, закашлялся. Послышались одобрительные возгласы. Дядя Аман понуро молчал.
— Молодец, девчонка! — прокашлявшись, опять загудел лохматый из своего темного угла. — Отчаянная. А парень, значит, любил ее, да и оробел, видать… Ну, так вам и надо обоим! Правильно сделали, что вас с зиндан швырнули. Особенно отца… Подлая душа, корыстная… Эх, сколько уж я тут гнию, сколько людей сюда бросали — все невиновные. А вот в первый рас вижу: за дело посадили… Справедливость-то, выходит есть!
У меня лицо горело от стыда: он правду сказал, на мне вина за то, что я так и не решился вступиться за Донди, бороться за свою любовь… Но поздно теперь об этом думать. Как мне выбраться отсюда? А уж выберусь — тогда посчитаемся.
— Да, безвинные люди мучаются, и спасенья нет! — продолжал лохматый. Видно, ему захотелось выговориться. — Вон сегодня заковали того, что в углу, где дверь. Стонал, а сейчас умолк… Стражник мне шепнул избили человека, дали сорок пять палок по спине. А за что? Казы, видишь ли, ехал на ишаке, слез да в кусты — по нужде. А этот бедняк мимо проходил, увидел… За чем, значит, подглядываешь! Родственники землю продали, взятку правителю дали, чтобы выпустили хоть после наказания. А спину ему так иссекли — кожа клочьями слезает…
— Ох, ох! — послышался сокрушенный голос рядом со мной. — А на мне какая вина? Люди добрые, кто не знает — расскажу. Бедняки мы… Десять лет с братом батрачим. Ну, и заработал я двух верблюдов, сильных, породистых — ханазат. Сам уже в летах, и мать у меня старуха. Она и говорит: сынок, мне, дескать, до смерти осталось немного, ты бы хоть женился, внучат мне охота поняньчить. Что ж, думаю, надо деньгами разжиться. Погнал заработанных верблюдов на базар продавать. А бай Ходжакули давно глаза на них пялил. Ну, и подговорил какого-то оборванца, терьякеша: мол, скажи властям, что это твои верблюды, пусть его схватят, а уж потом я все устрою и тебя награжу. В общем, и верблюдов у меня отняли, и самого бросили вот сюда за воровство, значит… Ох, ох!..
Тут и еще кто-то принялся рассказывать о своей горькой судьбе, о несправедливости, что привела его в зиндан. От пережитого волнения я почувствовал слабость и задремал. В тяжелом сне мерещилась мне Донди, руки у нее были обагрены кровью.
Прошло еще три дня. Наконец, как-то утром стражник, выводивший нас в отхожее место, на обратном пути окликнул меня:
— Нобат! На свидание.
Оказывается, пришла моя мать. Взятка старшему надзирателю сделала свое дело. Меня вывели за ворота.