Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

1944 г.

Почесть

Друзей на войне хоронили не всех одинаково мы: одним — со звездой обелиски, другим — пирамидой холмы. Санбаты, затишье и штурмы. Но долг нас к товарищам звал: трикратный салют автоматов над каждой могилой звучал. Я видел кресты христианства зимою при входе в Белград: на мертвых сердцах коммунистов они часовыми стоят. Бог с ним, с добродушьем белградцев, с душевною их простотой, — мы видели в этом усердье признание дружбы святой.

Югославия, г. Вршац, 1944 г.

Дочь русского эмигранта

Три года она провела в партизанском отряде, в крестьянской одежде прошла по немецким тылам: пожары в Загребе, на тумбах листовки в Белграде… А мы в эти дни пробивались к Днепру по снегам. Рассказы юнакам читала она в лазарете о

русском солдате — часами, часами подряд, — о сказке России, о самой чудесной на свете… А мы в эти дни по Болгарии шли на Белград. Ее порицать и винить мы не смеем. В судьбу ли свою ей не верить, в судьбу, что лишь сказкой была?.. Она, в двадцать первом родившаяся в Стамбуле, живя в Югославии, русской мечтою жила.

1944 г.

Зимние цветы

Романс

Зимние цветы стоят в бокале на окне, сербиянка-девушка их подарила мне. За окном — метелица с рассвета, бьет в окошко ветер ледяной, а цветы, как маленькое лето, в комнатке штабной. И когда морозный лунный вечер настает, вижу, мимо дома сербияночка идет, и поет она: «Когда и где мы встретимся и перейдем на „ты“?» Что же вы молчите, хризантемы, зимние цветы? Я покинул маленькую Сербию зимой, но букет цветов остался в памяти со мной. И всегда в завьюженное время согревают душу и мечты юной сербиянки хризантемы — зимние цветы.

1944 г.

Журавлиная почта

Просторно и чистенько в горенке, окошко распахнуто в сад; в саду — ни сучка, ни задоринки, на яблонях луны висят. Шумит наливная антоновка, плоды опустив до земли. А около — тоненько-тоненько жужжат золотые шмели. Такой задушевно-печальною еще не случалась заря: она — словно песнь величальная в начальный рассвет сентября. Свежа она поздними травами и пожнями сжатых полей, звучна — на реке — переправами, высокой трубой журавлей, на кузне — веселыми стуками, звоночком, что в школе звенит. И вся она — красками, звуками и запахом душу пьянит. Покуда ветра за дубровою деревьям сулят холода, а утренник лапкой кленовою шагает по корочке льда, — далеко, лучами обласканы, с измученных крыл журавли роняют пылинки рязанские на травы албанской земли.

1944 г.

Жалость

В конце весны черемуха умрет, осыплет снег на травы лепестковый. Кавалерист, стремящийся вперед, ее затопчет конскою подковой. Не правда ль, жаль земную красоту? Да, жаль. Но, если вспомнить высоту в семи верстах правее Балатона, где нежные цветы, цветы, цветы, — там молча у подножья высоты схлестнулись два уставших эскадрона — с Баварии немецкий, русский с Дона, друг друга вырубив… Зачем же мне, Алена, о жалости к цветам напоминаешь ты?

Венгрия, 1944 г.

«За окнами стужа…»

За окнами стужа. Венгерская вьюга метет. Мы в вилле помещика молча сидим у камина. Стреляют дрова. А в углу о разлуке поет в руках пехотинца трофейная мандолина. Мы все в этом доме одною судьбою равны… (Едва ли все это забудется после войны.) Тревожная ночь. — Затяни-ка, дружок, «Ермака», ту песню, с которой орловцы на Шипке сражались, с которою мерзли под Плевною наши войска, но все-таки в дом свой живыми они возвращались…

Венгрия, район озера Беленце, 1944 г.

Источник

В задумчивых книжных палатах, в горах перечитанных книг, в изысканных фразах крылатых искал я кастальский родник. На откуп жрецам и поэтам я отдал и сон и досуг… И честное слово, об этом я вспомнил в движенье на юг. Когда мы границу тараном прошибли и вышли на Прут, когда мы пошли по Балканам и вдруг изменили маршрут, — в мозгу осторожные сверла: «Мне в Греции Джон — не родня, мне танковый корпус — по горло, чтоб выйти к Парнасу в полдня…» Но рушились мифы Эллады с легендой своею седой, когда штурмовые отряды за четверо суток осады не видели фляги с водой. Я вышвырнул к чертовой тете божественный этот родник. Поэт, отупевший в пехоте, к протокам и лужам привык, к болотам с кобылой издохшей, с зеленою мухой смертей… Вода эта в жажде оглохшей Касталии всякой святей. Я пил эту воду на юге, веселый, струящийся звон, а в эту минуту в испуге глаза прикрывал Аполлон.

Москва, 1944 г.

Болгарский берег

У

моря — в центре Варны — скверик, газон под пламенем глициний. Бессонный горизонт и берег — условные разрывы линий. Не искушения величье, а добродушие с приветом: в коротком платьице момиче [3] на берегу стоит с букетом. А он, такой неосторожный, с взъерошенными волосами, глядит на противоположный почти орлиными глазами. И сам не верит он, что в шуме чужих береговых свиданий его душа плывет в Батуми морским путем воспоминаний. Плывет… И вот аджарский берег, и девушка в беретке синей, и тот же — бомбой взрытый — скверик в огне магнолий и глициний.

3

Девушка (болг.).

Болгария, 1945 г.

Такая любовь

Президенты, как бабочки, вымирали, слонялись консулы не у дел, цыганки о расставаниях врали, а шар земной летел и гудел. На нем города динамитом сносили. Сходились — удар в удар — под огнем. Россия ценою великих усилий терпела, любила, сражалась на нем. От рева пушек тряслась планета; в долинах боя — трава в крови… Окопы от Дона к Дунаю — это координаты моей любви. Четыре года большой разлуки, семь государств на моем пути. Ты понимаешь, что значит муки в годы разлуки перенести? Не зря, знать, живя и мучась войною, мы, помня друг друга, клялись тайком — дружить, как берег дружит с волною, как стих со звездою, как Пушкин с весною, как пуля с несчастьем, пчела с цветком. В муках неведений, противоречий, терпенья и слез не беря взаймы, мы жили мечтою о скорой встрече, и — видишь? — все-таки встретились мы. Твои сомненья напрасны были: пройдут, мол, годы — любви не быть… Мы не за тем в атаки ходили, чтобы, вернувшись, вас разлюбить. Вот моя клятва тебе, зазноба, ты ей душою внемли, молю: любят на свете до крышки гроба, а я и в могиле не разлюблю.

Констанца, 1945 г.

Переправа Дунафельдвара

Переправа Дунафёльдвара в двух минутах, в трехстах шагах. Древний дом лесника-мадьяра от бомбежек — в черных снегах. Под убогим, но прочным кровом трех колен родовых старожил, словно ворон в дупле дубовом, — венгр-хозяин в том доме жил. Он сидел у окна в волненье, дни и ночи не спал, не ел, он в каком-то страшном мученье все на правый берег смотрел… Отдыхали у старца в доме первый раз за четыре дня в теплой дреме, в глухой истоме прикорнувшие на соломе и курящие у огня парни, видевшие тревоги, люди Волги и Ангары. Ледяные живые боги крепко спали, раскинув ноги; часовой стоял на пороге в шубе инея и махры. …До проклятья, до огорченья (водяного, что ль, колдовство?), трижды мост срывало теченье, трижды в день наводили его. Сколько раз разрывы сверкали, оглушая гневный Дунай! В километре — по вертикали — от Дуная передний край. Самый жаркий участок фронта! Каждый час над проклятой водой многотрубный рев мастодонта — скоротечный воздушный бой. Каждый час в тревоге щемящей мы следили: не сбит ли мост? Каждый час в высоте гремящей поединки крестов и звезд. А внизу, на воде, под ветр'aми, и не думали о беде: понтонеры с бревном, с досками, с автогенами, со скобами, с ледяными, как сталь, руками дюйм за дюймом шли по воде. На плацдарме дыра сквозная, и заткнуть ее — нет земли; танки вражьи рвались к Дунаю, понтонеры навстречу шли. Шли с таранною переправой под огнем в чугунном снегу… Полыхали костры на правом ожидающем берегу. А в дому, у окна, в молчанье — словно втиснуто на века — бородатое изваянье колдовавшего лесника. И когда стволы, и колеса, и московские башмаки разноскрипно, разноголосо из укрытий сошли с откоса, поднял к небу лесник зрачки, и, как будто стряхнув усталость, он чело осенил перстом: половина еще осталась милой Венгрии за мостом… …Не забуду я, не забуду, помнить д'o смерти мне дано: танки, рвавшиеся за Буду, к Эстергому, на Комарно, интендантскую лихорадку со снабжением на бегу, и саратовскую трехрядку в Будафоке, на берегу, и немецкого контрудара бронированные толчки к переправе Дунафёльдвара — в направленье Дунай-реки, поредевшие наши роты, наши танковые полки, их внезапные повороты и стремительные броски. Не забуду я берег правый и уральского «ястребка» над тревожною переправой и бессонницей лесника.