Дорога на Аннапурну
Шрифт:
И тут из-за поворота выскочил шальной осел с вытаращенными глазами, который отстал от своего ослиного каравана. Он, видимо, задумавшись, мирно жевал траву, потом спохватился и дунул со всех ног догонять товарищей. С диким видом этот ужасный зверь проскакал по нашей узенькой дорожке, вздымая тучи пыли, из ушей у него валил дым, а из ноздрей извергалось пламя.
— Ты спасла мне жизнь! — сказал Лёня, когда мы оправились от потрясения.
Снизу поднималась празднично
Мы же с Лёней и Кази плавно влились в шествие горцев, те как раз опускались в долину с грузом грубых одеял и ковриков из овечьей шерсти, навьюченных на спины людей и животных.
Многие несли только что вылепленные из глины горшки и кувшины. Глину брали прямо из ям на дороге. Тут же горели печи, где гончары обжигали свои произведения. Посуду везли на базары в доверху заваленных телегах, которые тянули волы.
Вскоре наша пустынная, ухабистая дорога стала запруженной и многолюдной. Кази встретил друга-земляка и зашагал веселее, а то совсем сник.
— Что сделала дружба с Кази! — сказал Лёня. — Вон он как жизнерадостно пошел!
Люди спешили на базары в обоих направлениях. Все нас горячо приветствовали, дети выпрашивали ручки и конфеты, в общем, такое началось, что лучше уж было и вовсе не садиться отдыхать, а то потом не встанешь.
Каждый раз, когда мы в нашем походе с Лёней оказывались на перепутье и перед нами разбегались несколько дорожек, Кази Гурунг указывал нам верный курс и говорил:
— This road! [8]
8
Эта дорога!
Понятно, с ним никогда никто не спорил.
А тут опять дорога раздвоилась. Кази указал на взгорочек: «This road!» И вдруг Лёня впервые не послушался Кази. Строптиво и своенравно он двинул по самостоятельно избранному пути — простонав или даже замычав:
— Я ХОЧУ ПРОЙТИ ПО РОВНОМУ!!!
Так истосковался по горизонтали! А мне утром строго сказал, когда я споткнулась и полетела на кукурузном поле:
— Падаешь на ровном месте!..
Я шагала величественной поступью человека с негнущимися коленями, все у меня горело — чудовищная аллергия полыхала от подошвы до бедра. Обе лодыжки расшатались, распухли и посинели, на пятку нельзя было наступить, а мои знаменитые водяные мозоли!.. Ну да не будем об этом. Как однажды заметил старшина десантникам-новобранцам: «Все мозоли проходят на восьмом километре!»
И я могла бы долго еще идти, быть может, бесконечно, ты идешь и идешь, и идешь, и, в конце концов, сливаешься с великим ритмом. Сама эта мысль, что отсюда пора выбираться подобру-поздорову — стала казаться нам незначительной и суматошной… когда внезапно — дико далеко, на краю света, где-то наверху, за горизонтом, словно призрачный мираж в раскаленной пустыне, я увидела шоссе, а по нему что-то катит на колесах!..
И тут я заплакала. Просто не поверила своим глазам, что вижу нечто такое, куда можно сесть и ехать, а не только — все время — своими ногами!..
Последний спуск: теперь закрою глаза и вижу
И — ПОСЛЕДНИЙ ПОДЪЕМ, такой крутой, что прямо перед глазами стояла выжженная солнцем земля, донизу прошитая корнями трав и деревьев. Сверху кто-то тянет за руку, снизу толкает — одним словом, могучей волной меня вынесло на берег и оставило лежать на песке, на солнцепеке, среди мокрых галек.
24 глава
У каждого человека есть свой слон
В здравом уме и ясной памяти я попросила воды и анальгина, потому что иначе не влезла бы ни в машину, ни в автобус, не выбралась бы оттуда, короче, не совершила бы самых обыкновенных действий, необходимых для размещения в гостинице, похода в ресторанчик и так далее. К тому же столь несвойственная мне царственная поступь, исполненная величия, на редкость не вязалась с нормальными городскими человеческими условиями.
Краем уха я слышала, как Лёня попробовал договориться с таксистом, тот запросил до Покхары тысячу рупий. Тогда Лёня взял билеты на рейсовый автобус — жестяной, размалеванный, дребезжащий, гудящий, курящий, битком набитый, открытый всем ветрам.
На прощание Кази вынул из кармана заветный кошелечек и достал оттуда фотокарточку своей жены.
— Я хочу, — сказал он, — чтобы вы на нее посмотрели.
Ну, мы, конечно, восхитились ее молодостью и красотой.
Лёня подарил им на счастье китайский фонарик, вручил «летел» — от укусов насекомых, лекарство от малярии для мамы Кази Гурунга (он жаловался, что она болела) и щедро заплатил Кази Гурунгу за его верную службу.
Мы обняли его. Он забросил нас в автобус. И долго стоял на дороге, опустив руки, не махал, ничего. А потом прыгнул с отвесной насыпи и побежал обратно к себе домой в сердцевину гор.
Мы стали пробираться вглубь салона. Я предложила оставить в проходе большой рюкзак, но Лёня сказал:
— Спасибо! Я уже оставил один раз вещи на проходе в автобусе, который вез нас из Наини-Тала в Дели, и что из этого вышло? Все украли! Теперь я буду ехать и крепко прижимать, что у меня есть, к себе. И ты тоже прижимай.
Вот так мы ехали и прижимали к себе наши вещи.
Дверь у них в автобусе всегда открыта и там стоит какой-нибудь отчаянный непалец, высунувшись по пояс. Из окна без стекла дул такой силы ветер, что с Лёни сорвало шапку. Водитель зычно трубил на поворотах. Быстро темнело.
Мы жадно смотрели туда, откуда пришли. Горы таяли и пропадали в синеве, растворялись, рассеивались, как дым, испарялись, изглаживались. Лишь на мгновение — с бьющимся сердцем — увидали мы проблеск далекой, увенчанной снегами вершины. А среди размытых очертаний исполинских деревьев показался баньян, под которым Лёня сфотографировал Никодима и сочинил стихотворение:
прислонился всем телом к огромному дереву маленький человечек: отдохну и пойду люди приходят ко мне ненадолго — подумало старое дерево