Дорога на Дамаск

Ринго Джон

Наконец Фил собрался с мыслями.

— Но если ты все видишь и слышишь, почему ты никому ничего не скажешь?!

— Что именно и кому я должен говорить? — Отвечая вопросом на вопрос, я пытаюсь понять, что творится сейчас у Фила в голове.

Механик наморщил лоб. Багровые щупальца его татуировки сплетаются в клубки, выражая бурю охвативших его эмоций.

— Почему ты не скажешь то, о чем не говорят в новостях? Например о том, что президента убили… Почему все об этом молчат?!

— Не знаю.

— Но почему ты сам молчишь?! Почему ты сказал об этом

только мне?

— А кому мне еще говорить? Фил долго озадаченно моргает.

— Ну, например, журналистам. Скажи им, что они должны сообщить людям такую важную новость!

— К чему призывать к правде тех, кто осознанно лжет?

Механик с растерянным видом гладит татуировку у себя на щеке. Ему явно мучительно трудно думать.

— Не знаю… Может, и ни к чему… Но кому-то же надо сказать!

— И кто же, по-твоему, станет меня слушать?

Это не риторический вопрос. Было бы здорово услышать совет, как вести себя дальше в сложившейся ситуации, но Фил лишь пожимает плечами.

— Не знаю… Надо подумать… Ты опять весь в проводах, — добавляет он. — А еще… А еще тебе надо помыть гусеницы. У тебя на них такое…

С этими словами Фил Фабрицио опять судорожно сглотнул и изобразил в воздухе у себя перед лицом что-то вроде крестного знамения. Как и многие джефферсонцы итальянского происхождения, он, наверное, католик и, кажется, еще не позабыл об этом. С младших классов начальной школы джабовцы промывали ему мозги, но, как знать, может, в глубине души он все-таки остался добрым и верующим человеком… Может, страшная участь погибших мэдисонцев вывела его мозг из летаргии?!

Фил неуверенно оглядывается по сторонам.

— Как бы тебя помыть?

Я указываю ему на существование брандспойта на водяной магистрали с высоким давлением, объясняю, как открыть воду и использовать брандспойт, не нанеся себе при этом тяжких увечий. Весь день Фил моет мне гусеницы и корпус. Наконец я снова чист, а Фил падает с ног от усталости. Пошатываясь, он выходит из ангара и идет к дому, в котором много лет жил Саймон. Впрочем, Фил не сразу ложится спать. Вместо этого он достает бутылку спиртного. Теперь он сидит в темноте один, пьет и думает.

Наконец-то он задумался!

После потрясений сегодняшнего дня меня радует даже это. Поведи себя Фил по-другому, и меня захлестнула бы волна отчаяния. Я стою в кровавой луже, созерцаю кроваво-красную луну, .поднимающуюся над Дамизийскими горами, и ужасно скучаю по Саймону Хрустинову.

Мои дневные подвиги завершены, но, судя по сообщениям в информационной сети, передачам на каналах правительственной связи и отчаянным призывам о помощи, раздающимся на радиоволнах из всех районов Мэдисона и с близлежащих участков равнины реки Адеры, ночная вакханалия только начинается. Все города Джефферсона и их окрестности захлестнула волна массовых убийств. Ночь обещает быть долгой и страшной…

II

Кафари проследила за тем, как Елена сползла с крыши клуба и добралась до канализационного люка. Как только дочь спустилась в него, Кафари вышла с помощью бортового коммуникатора

аэромобиля на самую популярную среди местных фермеров страницу информационной сети. Она разместила там предупреждения фермерам и запрограммировала коммуникационное устройство так, чтобы через десять минут оно начало передавать аналогичные предупреждения на всех доступных ему радиочастотах. Потом Кафари убежала с крыши, вылезла в окно танцзала и через минуту спрыгнула на асфальт переулка, сильно ударившись коленями. Не обращая внимания на боль, Кафари соскользнула в люк и задвинула за собой крышку.

Елена ждала ее внизу с фонариком в руке.

— Я нашла запасные батарейки, — сказала она.

Очень хорошо! Нам придется долго здесь ползать. Попробуем добраться до самого дома.

Девочка молча кивнула, и Кафари с Еленой двинулись и путь. Холодная вода в трубе стояла выше колен, но они упорно шли на север, делая краткие передышки каждые полчаса. Когда они наконец добрались до своего района, Кафари нашла лестницу, ведущую к еще одному люку. Солнце давно зашло, и под покровом темноты будет нетрудно добежать до входной двери. Конечно, их могут заметить, но в центре Мэдисона сейчас творится такое, что пэгэбэшники вряд ли контролируют окраины…

Кафари поднялась почти до самого люка, когда почувствовала запах гари. Некоторое время она старалась что-нибудь рассмотреть сквозь прутья решетчатой крышки. Сверху доносились какие-то беспорядочные громкие звуки. Наконец Кафари решилась нажать плечом на крышку и немножечко ее приподнять. Ее сразу оглушил грохот. От едкого дыма у нее запершило в горле, но она осторожно выглянула наружу. Стоило ей разглядеть происходившее у них с Еленой над головами, как она тут же опустила крышку, стараясь, чтобы та не лязгнула об асфальт, соскользнула по ступенькам обратно в зловонную грязь и долго стояла, прислонившись к стене и стараясь справиться с подступавшими приступами рвоты. Ее трясло так сильно, что у нее стучали зубы.

— Что случилось? Что там наверху?

Не в силах вымолвить ни слова, Кафари лишь покачала головой и махнула рукой куда-то дальше в направлении севера. Елена молча взяла фонарь и двинулась в путь. Через час шатавшаяся от усталости и продрогшая Кафари объявила привал. У нее не было аппетита, но им было не дойти до космопорта, не подкрепившись. Путь предстоял еще очень долгий и трудный. Прислонившись к стене, они с Еленой жевали то, что нашли в своих импровизированных рюкзаках. Перекусив, Елена нарушила молчание.

— Что ты увидела наверху? Опять линкор? — спросила девочка с поразившей даже ее мать ненавистью в голосе.

— Нет. — Кафари совсем не хотелось вспоминать жуткую картину, на мгновение представшую ее взору.

— Так что же там было?

Взглянув в глаза дочери, Кафари увидела в них страх.

— Что ты видела? . — настаивала девочка. Кафари судорожно сглотнула, глядя на дочь. Блики

фонарика играли на лице Елены зловещими красноватыми пятнами.

— Там убивали людей… — умудрилась пробормотать Кафари, с трудом сдерживая тошноту.