Дорога на океан
Шрифт:
В письме к Аркадию Гермогеновичу — по поводу его секретного порученья — она писала: «...извини мое запозданье. Я ходила на борщнинское кладбище, как ты велел. Едва нашла. Оно в запустенье. Это сплошной сугроб; хорошо, что я догадалась отправиться на лыжах. Ночью, при луне, это красиво, но луна здесь очень мелкая; должно быть, износилась со времен твоей молодости. Сколько влюбленных уже пользовалось ею!.. Ко мне хорошо отнеслись. Один добрый человек, Шамин, возил меня в Черемшанск показывать людей. Странно, в общении с ними испытываешь потребность делать что-то большое, чтобы иметь право сказать — мы. Не удивляйся, если я задержусь здесь. Возможно, я вернусь в Москву
...все сбиваюсь с темы, интересующей тебя. Дважды я обошла это место, но той могилы не отыскала. Оказалось, все памятники употребили в дело, когда мостили площадку на конном дворе; похоже, что и помянутое надгробие постигла та же участь. Между прочим, твоя Танечка могла быть похоронена где-нибудь и в другом месте... Вспомни ту же Марию: где созревала ее юность и где легли ее кости!.. Кстати, я окончательно отказалась от мечты играть ее. Это был только детский миф, но я обязана ему тем, что образ этот провел меня через многие книги, о существовании которых я не подозревала... Здесь сохранилась прекрасная библиотека. Я много прочла. Мне скучно думать о том, что было моей мечтою.
И опять удалилась в сторону, болтунья! Зато мы отыскали здесь родственницу последнего борщнинского владельца, чуть ли не его родную сестру. Она живет здесь в сторожке среди парка. Я непременно постараюсь, если успею, расспросить ее о твоей Танечке; наверно, помнит. Мы ходили с Алексеем Никитичем посмотреть на нее. Кстати, ты напрасно так дурно отзывался о нем. Жизнь его — сплошной рабочий день, и все-таки я ловлю его на постоянном страхе, что он не успеет, не успеет сделать чего-то самого главного. Это, конечно, человечище. Я уже до краев переполнена им, а он все еще не умещается во мне. Не думай: ничего не случилось. Я прежняя. Считай, что твоя Лиза просто пьяна от воздуха, снега и людей...»
Самым убедительным доказательством ее искренности было Лизино безразличие, состоит ли Тютчев в куриловских приятелях. Больше того, она очень ловко переменила разговор, когда он сам мимоходом начал об этом. Она приходила к Курилову, теряя даже то бедное оружие провинциальной девчонки, каким кое-как научилась владеть. И если только это не было попыткой проверить себя, способна ли она на большое чувство,— значит, это и была нарождающаяся любовь. Лизу пугало только существование Марины, роли которой в судьбе Курилова она не понимала. Приписывая сопернице качества, которых та на самом деде не имела, она решалась вступить в заочную борьбу с ней. Она старалась придать этим попыткам оттенок случайности:
— Знаете, она красивая, эта женщина, что была тогда в машине. Такие утопленницы бывают: немножко полные и с зеленоватыми глазами... потому что насмотрелись воды.— Она произносила это, закрыв глаза, как стихотворение. — В июльский полдень... она плывет лицом вверх... Офелия... вся в желтых цветах и поломанной осоке. И все вокруг плывет вместе с нею...
Он даже не понял, что это была ревность, но ему было ясно, что Катеринке, например, не понравилось бы коварное замечание Лизы.
— Эта женщина — мать о-отличного сына, — сказал он с уважением к Марине. — Кроме того, она и сама неплохой человек... и она знает, где надо искать себя.— А сам подумал, что с такою, как Марина, Катеринка подружилась бы на протяженье часа и на всю жизнь!
Лиза замолкла, и, может быть, это был стыд. Они возвращались домой. С ночи, не переставая, валил снег. Лесная дорога угадывалась лишь по ширине просеки. Весь этот разговор и случился только потому, что из-за снега не видели лица друг у друга.
— Ну, что ваше Таврило?
— О, большой
Она кивнула, соглашаясь и, наверное, имея в виду себя.
— Это правда. У вас есть дети?
— И не было!—Он наспех придумал объяснение:— Сперва все прятаться приходилось, потом — помните? — республика три года не слезала с коня. А когда жизнь наладилась, супруга наша стала прихварывать...
— Она жива? — быстро спросила Лиза.
— Нет.— И шагов двадцать шел молча.— Но, бывало, очень хотелось завести себе сынищу... плечистого, насмешливого, сурового, такого...— и в жесте, каким он вскинул кулак над головой, сказалась сила его давнего желания,—...чтобы я ему слово — он мне два. Сейчас он был бы уже красноармейцем. И он бы мне письма с Океана писал, не очень длинные, вполне деловые... поплакать не над чем, но в каждом листке едва уловимый запах большого водного пространства. «Прилетай,— написал бы он мне,— древний и многопочтенный старец, повидаться перед тем, как засунут тебя в большую печку, как уйдем мы с песней в далекий и последний поход!» И меня повезли бы, с уважением к отцу красноармейца... и я вошел бы посидеть на жесткой койке сына, а потом прошелся бы с ним по изрытой снова земле, угощаясь крепким красноармейским табачком... и все наблюдал бы, много ли в них от меня, а во мне от них. А кто знает, может быть, и внук прислал бы мне такое письмо. Мы бы дружно жили с внуком: я никогда не обманывал детей...
Все гуще становился снегопад. Дорогу заносило, но проехал кто-то на пошевнях и оставил смазанную, расплывшуюся колею. Полозом обрезанный прутик от подорожного куста валялся на снегу. Лиза подняла его и шла дальше, впереди Курилова.
— Вас, наверно, животные также любят... деревья, собаки,— сказала Лиза и с размаху хлестнула по елочке, одетой в синие вечерние хлопья.— Они любят таких хозяев — щедрых, с тяжелой и верной походкой. И чтоб не жалостливые, а умные были ко всему живому на свете! И тогда ничто им не страшно, ни ночь, ни враг...
— Вот насчет деревьев не замечал. Они мне попадались главным образом в виде дров,— суховато заметил Алексей Никитич, сердясь на себя за не очень ловкую остроту.— Идите быстрей, темнеет... еще заблудишься в этих чертовых рощах.— Он повысил голос: — Вы же видите, метель начинается!
Внезапно она повернулась к нему, поднятыми руками преграждая дорогу:
— Слушайте, Курилов... мне от вас ничего не нужно. Мне не надо, чтобы вы были моим спутником до конца, но... слушайте, хотели бы вы иметь сына от меня? — Ее пугало, что он заподозрит ее в какой-то нечестной игре: ее руки упали вдоль тела.— Я выращу его таким, как вы сказали...
Он молчал, иронически щурясь в ее приближенное и, за снегом, точно за дрожащей венчальной кисеей, лицо. Он подозревал, что это чувство в Лизе — минутное, головное, от порыва, без связи с сердцем. Ему хотелось сказать, что она не обратила внимания на нечто самое существенное в воображаемом письме сына. Лиза ждала, подняв голову. Снежинки повисали на ее ресницах.
...Вот вторично давалась ему молодость и распахивались ворота сада! Маленькую и легкую, он приподнял Лизу на руки, чтобы ей не тянуться к нему. Она повисла на нем, и сердце ее сжалось, точно взошла на высокий мост над громадной рекой, проникшей далеким устьем к Океану. Да, он был как мост, и люди по нему переходили в будущее... Ее вязаная шапочка упала с запрокинутой головы. Горьковатые, влажные от снега губы ее были тверды, как сургуч; они плавились и проливались куда-то в глубину куриловского существа.