Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
Атаман Матвей руки сунул за кушак, ногу заложил за ногу — хером и, пребывая в этой затейливой позе, отчитывал пятидесятника.
— Голубь ты. Голубиная твоя душа, — услышал Ильин.
Брязга открыл и закрыл рот, точно словил муху.
— Городим тын, держась за алтын, — продолжал Мещеряк, глядя сверху вниз немигающими бледно–голубыми глазами. — А бирюк ходит за Иртышем.
Брязга ответил:
— На бирюка есть огненный бой.
— Это что наши мужички таганками селнтерку с серкой таскают? Ничего, за год натрем
— Ну, — сказал Брязга, — батька не крив.
Мещеряк пропустил это мимо ушей и продолжал:
— Царевать приобыкаем. Оно просто. Мягко да лестно. Сладкоречием сыты, мужицкая сошка сама в руки прыгает… А вот я тебе открою кладовые: гляди, что там — мышиная свадьба или воинский припас?
Разговора Ильин не понял — слишком светло и радостно было у него на душе, — но, вернувшись, пересказал Баглаю. Великан сморщился, закрутил головой, что–то забормотал, сердито, недовольно двигая ноздрями.
3
А про «бирюка» и в самом деле забыли. Казаки ездили по татарским селениям. Там завелись у них кунаки и побратимы. Шенки завелись.
Перед Николой зимним двадцать казаков отправились ловить рыбу подо льдом в Абалацком озере. Пала ночь, рыболовы уснули у горячей золы костра.
Ночью вышел из лесу таившийся весь день Махмет–кул. Татары перерезали сонных. Только один казак не дался ножу — отбился и в ту же ночь прибежал в Кашлык, к Ермаку.
А в городе гуляли, пели песий — готовились встречать день казацкого покровителя. Никто не ждал черной вести.
Поднял Кольцо людей: как были в праздничных кафтанах, вскакивали в седла.
— Сам, — сурово сказал Ермак и сел на коня.
Низко дригнувшись под хлеставшими ветвями, летела казачья лава. Пар поднимался от конских крупов.
У Шамшинских юрт казаки настигли шайку Махмет–кула.
Только немногие татары ушли живыми, но с ними Махметкул.
На обратном пути Ермак подъехал к Абалацкому озеру. Рядком, как спали, лежали зарезанные казаки. Кто спал на левом боку, не успел перевернуться на правый. Только голова, чуть тронь ее, откатывалась от тела.
Ермак похоронил мертвецов на высоком Саусканском мысу, среди ханских могил.
4
Еще двое князей явились с повинной. Ишбердей из–за Яскальбинских болот и Суклем с речки, павшей в Иртыш ниже Тобола. Княжеские нарты с добровольным ясаком стояли у ворот Кашлыка.
Ермак принял князей так же, как Бояра. В их честь трубили трубачи и стрелки налили нз пищалей. Атаман богато одарил обоих князей, и никто бы не узнал по его лицу, что вот только отошла кровавая ночь у Абалацкого озера.
— Служить буду тебе, — сказал Ишбердей. И назвал Ермака: — Рус–хан.
— Служи. Берио служи, — ответил Ермак. — А я не хан и не царь…
Узкий след прочерчивали на снегу лыжи и нарты.
Казаки
Пятьдесят, тридцать, а то и двадцать человек приводили в покорность целые княжества. Товарищи–побратимы чуть не сам–друг пускались в дальний путь и открывали неведомые земли.
Страна сбрасывала ханскую власть, как ветхую одежду с плеч долой.
А Ермак, устраивая сибирскую землю, уже эвал грамотками к себе на торг бухарских и русских купцов.
Дорога из Бухары в Кашлык — пусть не заносит ее снегом, пусть бурьяном не зарастет она. И пусть лягут новые дороги — с Руси в город Сибирь.
На великом перепутье станет этот город…
5
Но еще задолго до весеннего разлива вод, всего через месяц с небольшим после занятия Кашлыка, когда пи облачка не омрачало казачьей удачи и победы, — разве только ночная резня под Абалаком, — в счастливом декабре 1582 года Ермак спросил атаманов, как они мыслят: слать ли послов сейчас или обождать?
Долгое молчание было ему ответом. Они сидели все вместе — шестеро атаманов и с ними Брязга. Они сидели у деревянного дома на юру, на темени горы. Под горой — Иртыш в сизоватом льду. А дальше — лески, похожие отсюда на камыш, черные боры на белой равнине до самого неба.
Атаманы молчали. Ермак не торопил с ответом. Кой–кто курил. Другие сидели, откинувшись, расстегнув ворот.
Был мир и ясный свет кругом с чуть вплетающимися золотыми нитями того поворотного часа, когда день начинает неуловимо склоняться к вечеру.
За муравьиной кучей города не видно холма по ту сторону оврага, за Сибиркой. А там, на оголенном погосте, с которого ветер выдул снег, все прибавлялось крестов, сбитых из жердей, — сверху две дощечки, сходящиеся острой крышей. А в закромах убывало пороху и свинца. За каймой лесов, в южных степях, залечивали раны Кучум и Махметкул. Там стрела, призыв к священной войне, летела от кочевья к кочевью.
Сколько пути отсюда до сердца далекой Руси? И сколько обратного пути — не для казачьих гонцов, а для медлительного тяжеловесного стрелецкого ополчения?
Михайлов прикинул все это и спросил коротко:
— На год вперед считаешь?
Кольцо ожесточенно поежился.
— Матвейки Мещеряка отходная… слышали уж.
А Мещеряка будто ничего не касалось. На атаманских собраниях сидел брезгливый и полусонный. Сейчас он только чуть шевельнул глазом на красном, обветренном лице.
Ермак чертил прутиком по земле. Опять спросил, не подымая головы:
— Так что, браты–товарищи? Как мыслите?
Брязга вдруг сорвался с места:
— А так мыслю, братушка, что не пожили вольной волею. И не попробовали…