Дорога на Тмутаракань

Аксеничев Олег

– Нехорошо, – неожиданно севшим голосом продолжал твердить воин. Затем, повернувшись к подоспевшим товарищам, сказал: – А ну, пособите!

Отбросив кнут, половец опустился на одно колено рядом с девушкой, провел рукой в кольчужной перчатке вверх по ее бедру. Уткнулся пальцами в прикрепленное к поясу полированное металлическое зеркальце. Вздохнул едва слышно.

– Как у наших девушек, зеркало это. И сама ты хороша, как половчанка!..

Любава почувствовала, как рвется под сильной рукой подол сарафана, забилась, но бесполезно. Два воина, бродник и еще

один половец, распяли ее на траве, и не гвоздей хватило Любаве для смертной муки – ладоней да коленей незваных врагов.

Боль была до странного терпимой. Куда горше и больней было насилие над душой. Пустые глаза насиловавших ее воинов Гзака. Гнетущее равнодушие.

Неужели даже такое может стать привычкой?!

Господи! Помоги рабе Своей!

Господи! Господи!

Где же Ты, Господи?

ЕСТЬ ЛИ ТЫ, ГОСПОДИ?!

* * *

– С нами Бог!

Воевода Тудор вел застоявшихся без дела дружинников к северным воротам Путивля, и посадские со вздохами облегчения провожали идущую на рыси конницу. Господь помог, считай, отбились!

Скрипнули на петлях створки ворот северной башни. Несколько половецких стрел, не веря собственной удаче, влетели по открывшейся дороге в посад, с визгом выискивая на излете хоть какую-нибудь жертву.

У стрелы одна жизнь, и прожить ее надо так, чтобы кому-то стало мучительно больно…

Навстречу бесцельно истраченным стрелам, ощетинившись жалами копий, осиным роем вырвалась дружина Тудора. Хлопала на теплом ветерке хоругвь с суровым ликом Спаса, в тон вражеским стрелам свистели воины, погоняя коней навстречу врагу.

И лошадиный храп в мгновение смешался с предсмертным хрипом первых убитых. Падали, кровавя траву и иссохшую землю, зарубленные и простреленные насквозь, падали, пронзенные копьями, изувеченные ударами палиц и кистеней. Раненых старались добить, а когда не получалось либо не хватало времени, топтали конями, по брюхо забрызганными кровью, мгновенно покрывавшейся пылью. И – новой кровью. И – снова пылью…

Половцы, чей хан был в отдалении, у восточных ворот города, не выдержали удара русской дружины и отступили, продолжая, однако, осыпать врага ливнем стрел. О сдаче в плен они и не помышляли; знали, что бесполезно, все равно зарубят в горячке боя.

Гзак перемежал ругательства с приказами. Следовало отправить вперед лучников, стрелами расстроить боевые порядки наступающих, вывести из посада прорывающихся к детинцу воинов, пока их не отрезали от основных сил, остановить отступавших от северных ворот, чтобы не смяли своих же.

Ну и удружила, княгинюшка! Откуда взялась свежая дружина в городе, оставленном князем? Гзак подумал, что надо бы после победы разобраться во всем.

После победы…

Верил ли ты в нее, хан-самозванец, завидев свою смерть, скалящуюся стальными зубами русских копий? Или это было отчаяние висельника, до последнего надеющегося на то, что веревка оборвется?

Смерть была повсюду.

Гзак повернулся лицом к вырвавшейся из городских ворот русской дружине, но глаза смерти

были у него за спиной.

Мертвые глаза прибившегося к его войску безумного араба Абдула Аль-Хазреда. Раба Неведомого бога, прикидывавшего шансы. Выходило по всему, что поход Гзака провалился и Путивль выстоит. А этого допустить было нельзя.

Где-то в городе лежал невзрачный листок пергамена, исписанный корявыми буковками. Страница магического «Некрономикона», без которой он был просто толстой книгой, написанной на человеческой коже.

Страница с заклятиями силы. Авторан, пришло на ум арабу странное слово на неведомом языке. Страница со словами, способными превратить книгу в самое страшное оружие на Земле.

Аль-Хазред размышлял, как же ему пробраться в Путивль и найти пергамен.

Княжич Владимир ненадолго спустился с крепостной стены. Быстрым шагом, почти бегом он направился к себе в покои, собираясь захватить необходимые для задуманного книги.

Задумал же он дело грешное!

Задумал колдовство языческое, богомерзкое.

Сестра потешалась над его любовью к книжной премудрости, остроте мысли предпочитая острие булатного клинка. Потешалась публично, не щадя самолюбия родственника. И достойно ответить княжич мог, лишь так же, при всем честном народе, доказав несправедливость насмешки.

Посмотрим, сестра, что окажется сильнее – булат либо пергамен! Воинский клич либо нашептывание волхва…

А что задуманное им грех… Что ж… И святые грешили!

Думая об этом, Владимир забрал со стола три книги, наиболее, как ему казалось, подходящие. Затем, немного подумав, сунул в одну из них измятый листок, уже несколько дней лежавший под толстым кодексом. Складки на местах сгибов несколько сгладились, оставив полосы, которые цветом были светлее, чем сам пергамен.

Княжич Владимир не знал, что написано на листке, но чутье книжника говорило, что неровные строчки хранили зло. А это было именно то, что сейчас нужно!

Трубы на востоке ревели сигнал к отступлению. Дикие половцы и бродники, приученные степной жизнью с ее постоянными опасностями к подчинению без оговорок, оставили грабеж и убийства, поспешив к зовущему их хану Гзаку.

Взглянув на бездвижно распластанное у его ног тело русской девушки, половец с сединой в волосах вздохнул, улыбнулся сдержанно, уголками губ, как подобало воину, и уверенным движением извлеченной из ножен сабли отделил голову своей жертвы от тела.

Пожалел.

Половец знал, как тяжело переживали русские девушки потерю чести, оттого и убил дочь кузнеца, искренне надеясь, что наслаждение от познания мужчины еще не сменилось у нее раскаянием за содеянное.

Это был добрый половец.

Он не хотел Любаве зла.

Поэтому и убил.

– Что стоим? По коням! – воскликнул он в следующий миг, легко вспрыгнув в седло.

Небольшой отряд с посвистом промчался по тем же улицам посада, откуда незадолго до этого ворвался в город. Позади оставались тела убитых и чад пожаров, впереди – бой.