Дорога на Урман
Шрифт:
— Стасуй! — предложил Василий. — А потом вынь любую карту и дай мне «рубашкой» кверху.
Получив карту, он прикоснулся к ней на одно мгновение и сразу угадал:
— Валет червей.
Так он назвал — и каждый раз точно — подряд несколько карт.
— Мне, брат Иннокентий, никакую грубую работу делать нельзя чуткость пальцев беречь надо. Потому и хожу я всегда и везде в перчатках… Вот они, кормильцы!
И Василий протянул над столом растопыренные пятерни — холеные, белые, немужицкие.
— И до того, любезный Иннокентий, я к перчаткам
Кешка с испуганно-восторженным выражением на лице слушал Василия.
— Ну, понял теперь, что не холуя ищу, а толкового да расторопного «начхоза»? Взял ты в толк, что нельзя мне наособняк, без товарища, по земле ходить?
И началась лихая, развеселая жизнь для Кешки. Ездил он с шулером по приискам, стирал на Василия, варил, заботился о его лошадях, чистил и смазывал его щегольскую бричку. И не раз видел он, как "картежный художник" истончает кожу на кончиках пальцев наждачной шкуркой, как наносит иглой крап на карты.
Но прошел год, другой, и все чаще стало закрадываться в душу сомнение: "Не так живешь, Стахеев". Вспоминался отец-плотник, убитый в японскую оккупацию, его слова: "Руками все добудешь, Кешка". И эти руки его вспоминались — натруженные, мозолистые, в порезах и шрамах, не то что у Василия…
Решение порвать с Кабаковым пришло после одного «набега» — так называл шулер свои визиты в дальние ороченские улусы.
…Они приехали под вечер, когда розовый снег исполосовали синие тени сосен, окружавших поляну. Возле чумов носились полуодетые ребятишки, два десятка оленей бродили вокруг.
Кешка осадил коня — сытого вороного рысака с лоснящейся шерстью. Выпрыгнул из кошевки и заботливо накинул на спину воронка старое одеяло.
Василий откинул медвежью доху, барственно сунул руку подбежавшему хозяину-орочену.
— Здорово, здорово. Примешь обогреться?
Через несколько минут они уже сидели в чуме.
Хозяйка плеснула кипятком на льдину, заменявшую оконное стекло. Иней смыло, и стало светлее. Кешка оглядел убогую обстановку жилища — оленьи шкуры, сложенные стопками, обитые жестью сундуки, горку щербатой посуды. В центре дымился закопченный котел с кипятком. Порывы ветра, налетавшие время от времени, отбрасывали шкуру, закрывавшую вход, и тогда дым, клубившийся в верхней части чума, заполнял все его пространство.
Василий тем временем достал из дохи бутылку спирта, положил на сундук колоду карт. Лицо хозяина порозовело от предвкушения забавы…
Уезжали с первым светом. Кошевка была доверху загружена сундуками, связками соболиных и беличьих шкурок. Василий едва уместился среди выигранного добра. Кешка, поминутно зевавший от недосыпа, хмуро привязывал к саням четырех оленей. Сел на край кошевы и, не оглядываясь на ороченов, стоявших у входа в чумы, хлестнул воронка.
Когда приехали на станцию, он молча бросил вожжи
— Все, Василий Мефодьич, отъездился. Ищи себе другого начхоза.
— Ты чего, Кеш? — сонным голосом спросил Кабаков, угревшийся среди связок меха.
— Не товарищ я тебе по этой части — нищету шерстить…
— В картишки-то хоть обучил вас Кабаков, а, Иннокентий Иванович? нарочито беспечно спросил Гончаров, когда Стахеев окончил рассказ.
Исповедь далась тому явно нелегко. Говоря о прошлом, он старался ни с кем не встречаться взглядом. Теперь, с признательностью посмотрев на Гончарова, Иннокентий ответил:
— Да маленько нахватался, насмотревшись на его спектакли. Правда, с ним в паре не играл никогда.
— Только-то и науки за два года? — Боголепов тоже поддержал шутливый тон, заданный начальником штаба.
Но Стахеев выглядел все таким же настороженно-смущенным. Поняв его состояние, начальник райотдела деликатно откашлялся и доверительно заговорил:
— Вот теперь наш черед рассказывать. Для начала обстановочку обрисую, чтобы понять ты мог, Иннокентий Иванович, насколько серьезное задание тебе предстоит…
Когда Стахеев узнал о подозрениях в отношении Кабакова, то протестующе покачал головой.
— Куда ему!.. На разбой он не отважится, осторожен больно…
— Ты не забывай — семнадцать лет прошло, — сказал Панов. — Какой он стал? Может, ему теперь человека убить, что клопа раздавить. К тому же если Кабаков в Харбине осел, тамошние семеновцы его во как прижучить могли… А им такой человек позарез нужен — кто лучше здешнюю тайгу знает?
Боголепов скорбно развел руками:
— Хотелось бы разделить вашу веру в чистоплотность Кабакова, но…
— Да разве я говорил… — начал Стахеев.
— Шучу-шучу, — успокоил Боголепов и деловым тоном добавил: — Мы сделали запросы, о вашем бывшем «батьке» — ни в местах лишения свободы не значился, ни арестован не был. Провели расспросы сотрудников советских учреждений, выехавших с КВЖД, и в точку попали: видели в Харбине человека, по всем приметам похожего на Кабакова.
— Все это мы выяснили за те двое суток, пока вас разыскали и доставили из-под Севастополя… Дело взято на контроль очень высоким начальством, — вставил Гончаров.
— Так я чем могу. — Стахеев вскочил и по-военному щелкнул каблуками. И тут же обмяк, развел руками: — Только что я могу?…
— Николай Семенович, объясните суть вашего плана, — сказал начальник райотдела и кивнул Иннокентию:
— Садитесь.
— Есть у Кабакова кто-то либо в райцентре, либо в Золототресте, а может, и там и здесь свои люди, — начал Панов. — Оттого и не удается его прихлопнуть. Сколько раз засады делали — он обязательно в стороне ударит, будто насмехается… Один выход — своего человека в банду посадить…