Дорога на Вэлвилл
Шрифт:
Я был молодец хоть куда – вот что хотел он объяснить окружающим.
Хотя какое это имело значение? Теперь-то он сидел в инвалидном кресле. Беспомощный, преждевременно состарившийся, высохший, выброшенный за ненужностью. Уилла катили через вестибюль, а люди вокруг болтали о всякой всячине, чему-то смеялись, словно тут был не Санаторий, а светский раут или бал. Уилл вдруг ощутил приступ острой жалости к самому себе: на всем белом свете не было человека несчастнее, чем он.
Серебристые колесики притормозили у лифта. Служитель ловко развернул кресло и вкатил пациента в кабину спиной вперед. Возникло ощущение чего-то знакомого, но давно забытого – не лишенное приятности скольжение через пространство.
Прежде чем лифтер закрыл кабину, внутрь успела шмыгнуть медсестра. Поскольку Уилл был слегка не в себе, он поначалу не обратил на нее особенного внимания. Лифт пополз вверх, проявляя полнейшее пренебрежение к гравитации, и молодая женщина уставилась на больного с поистине евангельской улыбкой. Несмотря на усталость и отчаяние, на скверное самочувствие, на летящую под откос жизнь, Уилл не остался равнодушен к этой улыбке. Он посмотрел на медсестру, а она спросила:
– Мистер Лайтбоди?
Он кивнул.
– Я – сестра Грейвс. – Голос у нее был тишайший, словно она привыкла разговаривать исключительно шепотом. – Добро пожаловать в Университет Здоровья. Я буду вашей персональной сиделкой все время, пока вы у нас гостите. Я приложу все усилия для того, чтобы ваше пребывание было приятным и физиологически полезным.
Идеальная улыбка – уверенная, утешительная – не исчезла и после этих слов. Точно с такой же улыбкой первая женщина каменного века взглянула на первого мужчину – настоящее чудо, а не улыбка. Было ощущение, что никто на всем белом свете раньше так не улыбался.
– Вы, должно быть, устали, – сказала сестра Грейвс, и улыбка несколько потускнела, словно смягченная заботой и сочувствием.
Уиллу захотелось сказать: «Да, я очень устал». Пусть его разденут, уложат в постельку, как маленького ребенка. А еще лучше – пусть дадут ему спирта и наркотиков, чтобы он отбросил копыта и больше никогда не просыпался. «Да, – хотел он сказать, – я смертельно устал», но лифтер его опередил.
– Это все железная дорога, Айрин, – сообщил он и снова тяжело вздохнул. – Вот уж пытку изобрели, скажу я вам. Почище инквизиции.
– Могу себе представить, – подхватила она с придыханием. – Правда, сама я никогда не ездила дальше Детройта.
Сестра Грейвс, наклонив головку, наблюдала, как за решеткой проплывает четвертый этаж. Эта девушка смотрелась истинным монументом или, по крайней мере, рекламой здорового образа жизни: чистое, ровное дыхание, высоко поднятый подбородок, а осанка такая, что хоть линейку к спине прикладывай. А форма, что за форма! Ослепительно белая, от юбки до шапочки, венчающей пышную прическу. Лучше же всего было то, что этот наряд идеальнейшим и естественнейшим образом облегал стройную фигуру, освобожденную от пояса и корсета, против которых доктор Келлог вел непримиримую борьбу. Лайтбоди, хоть и был окутан туманом горести, не мог не восхититься столь замечательной униформой. Из кресла ему были отлично видны и разворот изящной спинки, и славный затылочек с подколотыми волосами, и аккуратные ракушки ушей. На эти-то уши Уилл и уставился. Ему вдруг показалось, что ничего драгоценнее он в жизни не видывал. Симпатичнейшие ушки-безделушки. Так бы и поцеловал.
– Но путешествие мистера Лайтбоди почти закончено, – прибавила она, оборачиваясь и глядя на него все с той же ослепительной улыбкой. – Здесь мы его и встретим, и приветим, и на ноги поставим.
Уилл вовсе не хотел так на нее пялиться, но ничего не мог с собой поделать. Что-то с ним такое происходило, некое шевеление в паху, жар, которого он не чувствовал уже много месяцев. И вот сидел он, больной человек, кожа да кости, и еще обнаженные нервы; смотрел снизу вверх на чудесную
Господи, да что это с ним творится?
– Я не спал двадцать два дня, – прохрипел он. Сестра Грейвс смотрела ему прямо в глаза. Она была молоденькая, совсем молоденькая, почти девочка.
Сегодня ночью вы будете спать, – пообещала она. – Для этого я к вам и приставлена.
Лифтер объявил, что кабина достигла пятого этажа. Заскрипела решетчатая дверь, и в следующую минуту Уилла уже выкатывали в ярко освещенный коридор: сестра Грейвс вышагивала рядом, Ральф обеспечивал поступательное движение. В этот ноябрьский понедельник, несмотря на позднее время – половина одиннадцатого вечера, – по пятому этажу разгуливало множество народу: сиделки, служители, носильщики, дамы и господа в вечерних нарядах, будто только что вернувшиеся из театра, и пациенты в халатах, выглядывающие из своих палат, вели негромкие беседы.
– Изумительно, – сказала одна дама в халате и тюрбане, обращаясь к другой. – Просто изумительно.
Если бы не белые униформы служителей, можно было подумать, что все это происходит где-нибудь в «Уолдорфе» или «Плазе».
А потом произошло нечто странное. Когда сестра Грейвс открыла дверь палаты, а Ральф развернул кресло, чтобы вкатить его внутрь, у Уилла возникло ощущение, будто кто-то его разглядывает. К этому времени Лайтбоди уже совершенно раскис, его голова беспомощно болталась по кожаному подголовнику. Уилл взглянул в сторону и увидел, что напротив, через коридор, открыта дверь и там стоит молодая женщина. Высокая, красивая, недурно сложенная, так что в голове у Уилла снова зашевелились греховные мыслишки – но как зашевелились, так и затихли, потому что соседка выглядела как-то не так. Совсем не так. Ее кожа была цвета плесени, а губы – словно мертвые: два маленьких черных баклажанчика пристроились под носом, словно кто-то решил зловеще подшутить над этим лицом.
Женщина была совсем больна. А это никакой не отель. Лайтбоди попробовал изобразить печальную, сочувствующую улыбку, но женщина взглянула на него без всякого выражения и захлопнула дверь.
– Ну вот, – сказала сестра Грейвс, когда Уилла ввезли в палату. – Правда, здесь мило?
Он огляделся по сторонам. Восточный ковер, гардины, массивная кровать красного дерева, такой же гардероб, в иная. Хотел что-то сказать, изобразить интерес, но не смог – больно уж паршиво себя чувствовал.
– Груди, – пробормотал он. – Вагина.
Улыбка сестры Грейвс на миг исчезла, чтобы засиять еще ослепительней – будто кто-то сначала выключил, а потом снова включил стосвечовую лампочку.
– Что, простите?
Ральф с энтузиазмом перевел:
– Он говорит, что здесь просто здорово. Вы не напрягайтесь, мистер Лайтбоди, вам нельзя разговаривать.
Сестра Грейвс – кажется, лифтер назвал ее Айрин? – велела Ральфу переложить пациента с кресла на кровать. Лайтбоди не протестовал. Уилл сидел на ложе, как кукла, а две пары рук сняли с него пиджак, галстук, рубашку, воротничок, а потом – башмаки, носки и брюки. Он остался в одном нижнем белье, но сейчас Уиллу было не до смущения. Ни одна женщина, если не считать родной матери и Элеоноры, еще не видела его в кальсонах. Да если подумать, и мужчина тоже. А тут на него глазели и этот Ральф (Уилл даже не знал, как его фамилия), и сестра Грейвс, а он, Уилл Лайтбоди, сидел перед ними почти что голый и не испытывал ни малейшего стеснения. Наоборот, в паху снова наметилась некая активность. Тогда Лайтбоди упал на спину и закрыл глаза.