Дорога на восток
Шрифт:
Я резко встал и выпрямился, до боли сжав враз побелевшие кулаки, так как теперь точно знал: девушка, которую пытали, насиловали и унижали – мертва. В памяти от неё осталось лишь эхом звучащее красивое русское имя Ольга. И моё внутреннее “Я”, что пока себя с ней не отождествляло. Словно я пришёл издалека и занял её место.
Как оказался в этом теле, больше напоминающем промороженный, кровоточащий кусок мяса, – не имею ни малейшего понятия.
Знаю лишь то, что когда-то… был. И теперь едва сдерживаюсь от бешеной ярости. Настолько, что голыми руками
Белобрысый ублюдок был последним. Пусть, тварь, готовится: его я буду убивать очень медленно. Отрывая понемногу куски его вонючей ублюдочной плоти. До тех пор, пока не останется лишь куча костей, которые с удовольствием размелю в труху до состояния мельчайшей пыли. А её развею по ветру, чтобы даже памяти об этом ничтожестве на земле не осталось.
Ох, что же это со мной? Столько ярости разом – страшная, убойная доза. Она то полностью затапливает сознание, то немного отступает, на некоторое время передавая бразды правления холодному, расчётливому разуму.
Двигаюсь, словно сомнамбула: обрывки ночнушки совершенно ничего не прикрывают и, соответственно, не греют. Ковыляю, а самого заносит то в одну, то в другую сторону. Периодически полностью теряю равновесие и падаю на колени. Потом долго и мучительно поднимаюсь: на теле, похоже, нет ни одного места, которое бы не болело. Голова кружится и зрение с трудом фокусируется на окружающих предметах. Босых ног практически не чувствую вообще. Любой шаг – адская боль. Но лишь она помогает оставаться в сознании.
Кое-как добрёл до закрытой на засов двери. Закавыка в том, что он снаружи, а я внутри. И кроме собственных пальцев у меня ничего нет. Даже самого завалящего гвоздя.
А снаружи сумерки, мороз, сильный ветер, снежная сыпь и вовсю надвигающийся буран. Хорошая погодка для диверсантов. Только я ведь ни разу не диверсант. Стою тут в одной полуразорванной ночнушке, да ещё босиком. И если в ближайшее время не найду тёплой одежды – одной сосулькой станет больше. Только и всего. А я вновь отправлюсь в небытие.
Чёрт, чёрт, чёрт… Как не хочется снова умирать. И как же я зол на этих ублюдков. А, чтоб вас, гниды, перековырячило!
Сознание вновь заволокло багровым туманом. Что-то натужно заскрипело и… в себя пришёл уже в тот момент, когда часовой в белом маскхалате, испуганно вытаращив глаза, пытался трясущимися руками сорвать с плеча винтовку.
Винтовка была как приклеенная – покидать плечо никак не хотела. Видимо, ремень зацепился за что-то. Перекошенный в страхе рот вояки открылся в беззвучном крике и не смог издать даже писка – в горло намертво вцепились мои руки. Пальцы с хрустом вдавили кадык, одновременно ломая шейные позвонки, и часовой безвольно повис на моих руках.
Разум вяло удивился тому, что тонкие пальцы обладают крепостью стального захвата, а тощие руки-веточки с лёгкостью удерживают на весу тяжеленную тушу. Но
Пока разум упорно борется с безумием, руки (без какой-либо дополнительной команды со стороны) сноровисто разоблачают мёртвое тело. Но как только дело доходит до подштанников, в нос шибает весьма специфическим амбре.
С сомнением потеребив ткань, ещё хранящую тепло предыдущего владельца, довольно быстро отказываюсь от идеи присвоить столь ценное изделие: на запах ещё можно не обращать внимания, а вот что делать с большим количеством жидкой субстанции весьма неприглядного вида? На морозе всё это счастье за очень короткое время благополучно превратится в лёд. А вытряхнуть его никак не получится: всё пропиталось насквозь.
– Вот же, засранец, – злобно зашипел я, – Не мог подождать, пока раздену…
Что ж, проблески разума, похоже, одержали верх и безумие временно отступило. Пора привести себя хотя бы в относительный порядок.
Мороз на улице совсем не хилый, а я, фактически, стою голышом. Пальцы сгибаются уже с трудом и тело колотит крупная дрожь. Как бы в ледяную статую не превратиться. Про пневмонию вообще молчу.
Оторвав ещё чистый кусок исподнего, использую его в качестве прокладки, аккуратно прикрыв промежность и обмотав ткань вокруг бёдер. Между ног ещё кровит, а мне бы очень не хотелось помереть из-за банальной потери крови.
Затем быстренько натягиваю штаны… Хочу натянуть.
Пятая точка с этим категорически не согласна. Однако, её мнение меня совершенно не интересует, ведь, как известно, “терпение и труд все перетрут”.
В штаны я, всё-таки, влез. Только они, как бы это сказать, треснули. Говоря проще – самым наглым образом разошлись по швам. Эх, а ещё военное производство… По идее, прочность должна быть повышенная. Хотя “гешефтмахеры” во все времена одинаковы: сама ткань крепкая – не подкачала. А вот нитки оказались гнилыми. Хорошо хоть штаны на подтяжках – сами по себе не свалятся.
Никто ведь не рассчитывал, что форму, предназначенную для ношения худым, как спичка, вьюношей, придётся натягивать на хоть и жутко “постройневшую”, но даму с по-прежнему богатыми формами: бёдра оказались, как ни прискорбно, значительно шире имеющихся в наличии брюк.
Вот уж, поневоле, именно в такие моменты начинаешь сетовать на то, что вляпался в тело, абсолютно не приспособленное для выживания в тяжёлых условиях и совершенно не страдающее “подростковым синдромом”: там, где нужно (для женщин, естественно) – всё на месте. Даже с избытком. И от этого становится много горше: этой бы Ольге детей растить, да с мужем на завалинке обниматься. А её… А нас… Эх…
Вот ведь, ублюдки! Такую девушку загубили, ироды… На глаза невольно навернулись слёзы.
Я не жалею себя. Для этого я всё ещё слишком мужчина. Я скорблю по ней. По той, кем могла бы стать Ольга, не попади она в лапы злобных ублюдков. А ведь ей ещё жить, да жить. Видно, не судьба…