Дорога неровная
Шрифт:
Глаза у Гены заблестели, он стукнул кулаком правой руки о раскрытую ладонь левой и с чувством произнес:
— Эх! Жаль, не увижу я той книги!
— Почему не увидишь? — насторожилась Александра. — Если смогу напечатать, пришлю.
— Болею я, сестрёнка. Каждый день смерти жду, да уж и пришла бы, не мучился бы тогда… — признался брат.
— Ты что? Живи сто лет! Ко мне приезжай. Хоть в гости, хоть насовсем.
— Да боюсь уезжать далеко из дома, вдруг что случится, вот, видишь, нитроглицерин постоянно в кармане лежит. Лида тоже зовёт к себе в гости, а я никак не соберусь. Она здесь часто бывает,
— Да уж… Наверное, без неё ты пил бы меньше, — сказала, вздохнув, Александра. — Знаешь, она мне почему-то никогда не нравилась, хотя, мне кажется, маму любила.
— Ты права. Она же сирота. Мамка, бывало, ругает её, а Полина смеётся да обнимает мамку. Она же, знаешь, чистоплотной всегда была, это сейчас такой стала, — брат неуверенно оправдывал Полину, но чувствовалось, как ему хотелось уйти отсюда, но — некуда: собственная жилплощадь — в квартире сожительницы.
— И всё равно, если она пьёт, так ты хоть воздержись, ведь болеешь, зачем раньше времени в гроб ложиться? — произнесла Александра равнодушную, дежурную фразу, и как потом корила себя за это год спустя!
Брат шевельнул плечами, дескать, ничего теперь уже не сделаешь, а, может, хотел сказать, что никому он, такой больной, кроме Полины, с которой прожил двадцать лет, и не нужен. Александра не верила, что брат любит Полину, но что-то невидимое и непонятное удерживало его возле неё, как и Павлу Федоровну — рядом со Смирновым. И опять подумалось: за что им всем такая глупая жизнь выдалась — всё не ладно, всё через пень-колоду идет…
А Гена опустил голову и прошептал:
— Понимаешь, жить уже не хочется. Давно.
Уезжала Александра из Альфинска серым дождливым утром. Полина вручила гостям полную сумку продуктов — ехать Изгомовым предстояло двое с половиной суток. Потом критически глянула на её босоножки — они не подходили для промозглой дождливой погоды — вытащила старые кеды и заставила переобуться. Ребятишкам сунула в карман одному рубль, другому — трёшку, дескать, в Свердловске мороженого купят. Геннадий чувствовал себя плохо, но всё-таки отправился сестру проводить. Прощаясь возле вагона электрички, произнёс печально:
— Прощай, Пигалица, может, и не увидимся. Жаль, что не можешь дольше задержаться, я понимаю: тебе с нами скучно, и всё равно молодец, что приехала, молодец, что держишь хвост пистолетом, что пацанов хорошими людьми воспитываешь. Они у тебя славные ребята. Я рад, что снова увидел Антошку, — Гена часто приезжал в Тавду, когда была жива мать, — и Павлуха — неплохой парнишка, только хитроватый и проныра, наверное, как отец будет. Но ты, как бы не злилась на Виталия, не черни его перед сыновьями, он всё же им отец… — видимо, вспомнил, как настраивала сынишку против Геннадия его бывшая жена.
— Отец тот, кто воспитывает, переживает за детей, — возразила сестра. — А этот умотал, и дела ему нет до ребят.
— Всё равно — не настраивай! Они сами разберутся, что к чему, сами решат, кто прав, кто виноват, ещё тебя и уважать больше станут, что ты не озлобилась. Моего Серёжку, — он вздохнул, — другой тоже воспитывает, а он ко мне тянется, хотя Тайка и поливает меня грязью всю жизнь. Вот и послушай меня: не настраивай пацанов против отца.
Геннадий крепко
Александра видела стоящего на перроне грустного брата, и сердце вновь захлестнули боль и жалость: его жизнь даже в сравнении с её одиночеством была более безрадостна. Запоздалое чувство вины нахлынуло, как ливень: когда-то мать просила: «Не бросай Гену в беде, одна ты сможешь ему помочь. У Вити ему — не жизнь, сопьется окончательно. У Лиды из-за Семёна нельзя жить, так что ты одна и остаёшься». И вот она видела, что брат в беде, а позвать брата к себе навсегда язык не повернулся. А в гости он из-за болезни не приедет.
Электричка плавно тронулась с места, уплыл в сторону перрон вместе с Геной, и Антон вдруг сказал:
— Жалко дядю Гену, такой он старенький и больной. Неужели ему никто помочь не может, ведь столько в городе родственников?!
Александра ничего не ответила. Ей и самой непонятно было враждебное отношение детей Ермолаева к детям Павлы, которую Егор Корнилович любил так же сильно, как и родных детей, если не больше. Почему, за что? За то, что жили честно, а потому и не имели многотысячных сбережений, за то, что белое не пытались сделать чёрным и наоборот, а вернее — не умели? За гордость? За неспособность кланяться нужным людям, как делала, например, Зоя Егоровна? Или, вероятно, считали себя выше Павлы, выше её детей и стыдились их? Наверное, Зоя так и считала, но, называя пьяницами сыновей старшей сестры, почему-то так не думала о собственном пьющем сыне, который к тому же половину жизни не работал, жил за её счет. И всплыли в памяти Александры детские воспоминания, когда душу четырнадцатилетней девчонки царапали снисходительные взгляды тётки на Лиду, когда она поучала и ее, и при том презрительно кривила губы, мол, у старшей бестолковой сестры и не могло вырасти путных детей. И сколько не думала об этом, лежа на полке весь обратный путь, так и не нашла Александра ответ на свои размышления…
Но натянутые отношения между собой, размётанных по стране, родственников, ставших друг другу почти чужими то ли из-за дефектов воспитания, то ли впрямь действовало проклятие старой кержачки, натолкнули Александру на мысль: её дети должны одинаково хорошо знать всех родственников — дальних и близких, Изгомовых и Дружниковых. И поэтому следующий круг она и дети совершили, объезжая родных Виталия.
— «Долго будет Карелия сниться…» — замурлыкала Александра, когда поезд отошел от Балтийского вокзала, и через некоторое время Ленинград остался позади.
— Мама, — свесил голову с верхней полки Антон, — сколько можно петь одно и то же?
— Да, — поддержал его Павлик, лежавший рядом с братом у стены: мать пела эту песню почти всё время, пока ехали в Ленинград.
Александра улыбнулась:
— Ладно, не буду больше… — детям была непонятна ее радость при виде деревьев, которые мелькали за вагонным окном, а сосны и ели — деревья юности, ведь Тавда окружена со всех сторон лесами. А Приволжск стоит среди степи. Зелёный город, красивый, ели в нём прямо на улицах растут, но деревья, даже лесопосадки вдоль дорог — посажены руками человеческими, и нет в них первобытной красоты, которая завораживает и заставляет смотреть, не отрываясь, на пролетающий мимо лесной пейзаж.