Дорога неровная
Шрифт:
Так бы и уехал Ермолаев, не сообщив семье о случившемся, да на его счастье проходил мимо знакомый железнодорожник. Егор окликнул его и попросил:
— Матвеич, скажи Настюше, что забрили меня — нечаянно, вишь, вышло. Пусть не печалится обо мне, — и сбивчиво, торопясь, рассказал, как оказался мобилизованным.
— Ай-яй-яй, — покачал головой Матвеич. — Все то вы, молодые, лезете поперёк батьки в пекло, молодо-зелено… Ну не тужи, все будет в полном ажуре. Приглядим за женой.
— Все б ничо, — смущенно потупился Егор, — да ведь на сносях моя Настенька. Родить скоро должна.
Матвеич при этом крякнул, однако ничего поделать не мог: Егор сам виноват, что попался жандармам.
Вернулся Егор в Тюмень через несколько лет, испытав ужасы дикой войны, унижение плена. Вернулся полным Георгиевским кавалером — с тремя солдатскими медалями в чине фельдфебеля. Но в его казарменной комнатке жили чужие люди, и они не знали, где Настя с ребенком.
Пришибленный горем, Егор разыскал Матвеича. А более никого Егор не смог разыскать: кто в тюрьме умер, кто на войне сгинул — дорого девятьсот пятый год обошелся российскому пролетариату.
Январское «кровавое» воскресение в Петербурге, крестьянское выступление в Курской и Орловской губерниях в феврале. В июне восстали матросы-черноморцы на броненосце «Князь Потемкин Таврический». В октябре начались волнения солдат в Харькове, Киеве, Варшаве, вспыхнули восстания матросов в Кронштадте, Севастополе, Владивостоке. В Москве началась стачка рабочих промышленных предприятий, к ней присоединились московские железнодорожники, а затем стачечные волнения со скоростью курьерских поездов понеслись по железнодорожным дорогам страны. Рабочие бастовали в 120 городах, к ним примкнули и служащие. Не работали железные дороги, аптеки, почта, водопровод, освещение и даже Государственный банк — положение в стране стало столь критическим, что в некоторых городах и посёлках были созданы Советы рабочих депутатов, которые стали не только организаторами революционной борьбы, но и органами местной власти.
Революционная ситуация в стране заставила царя Николая II, хотя он и был склонен подавить восстания с помощью войск, 17 октября 1905 года всё же издал Манифест, в котором он «даровал» населению гражданские права и свободы и Государственную думу, наделённую законодательными полномочиями. Но выборы, согласно специальному указу, не были всеобщими и равными: в них не имели права участвовать женщины, военнослужащие и молодые люди до 25 лет, кроме того, один голос помещика приравнивался к трём голосам буржуазии, пятнадцати голосам крестьян и сорока пяти голосам рабочих. Выборы в думу также не были и прямыми. Конечно, политические уступки были значительным достижением осенней всероссийскоой стачки, но они не оправдали ожиданий забастовщиков, поэтому про Манифест тут же сочинили частушку: «Царь испугался, издал Манифест: мёртвым свободу, живых — под арест!» Революционные организации продолжали призывать к борьбе за расширение прав народа, за улучшение экономического положения, и в декабре началось вооруженное восстание в Москве, которое, как и хотел царь, было жестоко подавлено правительственными войсками, а баррикады на Пресне разбили только с помощью артиллерии…
Не отстала от других городов в том грозном девятьсот пятом и Тюмень, где не было крепкой объединенной организации, все агитаторы (в основном ссыльные студенты) работали разрозненно. И все-таки 28 мая началась первая в истории Тюмени забастовка.
Инициаторами забастовки стали всё те же буйные грузчики, которые немало доставляли хлопот жандармам и раньше. Грузчики, привыкшие работать артелями, оказались наиболее сплоченными и организованными, потому сразу три тысячи пристанских рабочих рано утром забастовали, выставив экономические требования,
Но взбудораженные первой победой рабочие — «фараоны» уступили! — решили совершить рейд по берегу Туры от завода к заводу. Многочисленная толпа покатилась к лесопилкам Ромашева, Агафонцева, Кыркалова, обрастая по пути новыми демонстрантами. К колокольному заводу Гилева, мельнице Текутьева, чугунолитейному заводу Машарова подошла уже стройная организованная колонна. Рабочие всех заводов прекратили работу и тоже предъявили свои требования хозяевам.
Бездействие заводчиков окончательно раззадорило забастовщиков, и грозная колонна с песнями двинулась в город, закрывая самочинно кожевенные заводы и торговые конторы.
Три дня город жил непонятной, взбудораженной жизнью: выступили против заводчиков, против власти, а им — никакого отпора, жандармы никого не сажают в кутузку. А в это время заводчики лихорадочно соображали, что выгоднее в настоящий момент: вызвать войска, подавить жестоко и безжалостно забастовку, чтобы неповадно было «хвост подымать», или всё-таки уступить в малом — удовлетворить требования забастовщиков, зато выиграть в большом — в точном и своевременном выполнении военных заказов. Перевесила предстоящая прибыль от военных заказов, поэтому заводчики, кроме хозяев лесопилок, выполнили все требования рабочих. И теперь, хотя и остался двенадцатичасовой рабочий день, зато с трехчасовыми перерывами, приказчики не смели никого бить, выросла немного и зарплата. Рабочие были довольны и этими уступками, поэтому заводы заработали вновь.
Поведав о событиях в городе, Матвеич рассказал Егору, что Настасья умерла при родах.
— А ребенок? — заволновался Ермолаев. — Где ребенок, кто родился?
— Дитё? Дитё живо, девочка родилась… — что-то уж очень подозрительно мялся Матвеич, бросая жалобные взгляды на жену. А старуха омертвело, изменившись в лице, застыла у печи.
— Ну, Матвеич, не томи душу! — поторопил его Ермолаев. — Где ребёнок?
— Понимаешь, Егор Корнилыч, какое дело… — старик неожиданно завеличал Ермолаева по отчеству. — Девочку Варей звать…
— Да где же она? Матвеич, не тяни, говори! — взмолился Ермолаев.
— Понимаешь, у нас живет Варя-то…
И Егор сразу вспомнил, что видел во дворе девочку-малютку, поразившись, что лицо девочки показалось почему-то родным и знакомым, а теперь понял, почему так показалось: девочка похожа на мать, его жену Настеньку.
— Дак позови её! — вскричал Егор, вскочив с табурета.
— Сядь, Егор Корнилыч. Сядь. Тут, вишь, какое дело… — все не мог никак что-то выговорить старик, но жена его, Мироновна, неожиданно рухнула перед Ермолаевым на колени.
— Егорушка, милый, — по лицу Мироновны струились слезы. — Да ведь девочку мы на свою фамилью записали, по деду она сейчас Петровна. Она нас тятькой да мамкой зовет, я её вынянчила, выпестовала, Егорушка!
Ермолаев закаменел. Пусто и грустно стало на душе. Поднял старуху с колен, а перед глазами — туман, разум не воспринимал её причитания:
— Оставь ее нам, Егорушка, ты ведь молодой, родятся у тебя ишшо детки, а нам она на старость — радость. Будет кому глаза нам со стариком закрыть да на погост свезти, одни ведь мы на свете.