Дорога перемен
Шрифт:
— Прежде всего, ты слишком сурова к себе, — наконец сказал Фрэнк. — Не бывает только черного и белого. Ты не заставляла меня работать в «Ноксе». И потом, все можно увидеть иначе. Вот ты говоришь, мол, ты всегда знала, что у тебя нет актерского таланта, и потому ты не вправе стонать о погубленной жизни. Но ведь то же самое можно сказать обо мне. В смысле, никто никогда не видел во мне гениальных задатков.
— Не понимаю, о чем ты, — спокойно ответила Эйприл. — Хотя жить с гением было бы, наверное, утомительно. Если же ты о том, видел ли кто твою исключительность, твой первоклассный,
— Да ну, я был молодое умненькое трепло. Притворялся эрудитом, хотя ни черта не знал. Я…
— Ты не был таким! Как ты можешь это говорить? Фрэнк, неужели все настолько плохо, что ты утратил веру в себя?
«Нет, так далеко не зашло», — подумал он. Кроме того, его насторожила и огорчила тень искреннего сомнения в ее голосе, намекавшая, что она может поверить в образ умненького трепла.
— Ладно, — уступил Фрэнк. — Сойдемся на том, что в юности я подавал надежды. Но в Колумбийском университете уйма подающих надежды юнцов, что вовсе не означает…
— Таких, как ты, не уйма. — Сомнение в ее голосе исчезло. — Никогда не забуду, как… этот, как же его… ну ты знаешь… Ну тот, которым ты всегда так восхищался… Бывший истребитель, бабник… Билл Крофт! Никогда не забуду, как он отозвался о тебе. Однажды он мне сказал: «Если б у меня была половина мозгов этого парня, я бы уже ни о чем не беспокоился». Он не шутил! Все знали: если бы ты получил возможность найти себя, ты смог бы заниматься чем угодно и стать кем угодно. Но все это не главное. Даже если б ты не был таким исключительным, все равно надо было бы уехать. Ты это понимаешь?
— Можно я закончу? Во-первых… — Фрэнк осекся, почувствовав, что нужна передышка. Он отхлебнул бренди, который опалил нёбо, а затем разослал теплые волны по всему телу.
Неужели Билл Крофт так сказал?
— Все, что ты говоришь, могло бы иметь определенную долю смысла… — уставившись в пол, заговорил Фрэнк.
Он чувствовал, что в споре проигрывает, и свидетельством тому был налет театральности, появившийся и в его голосе. Героический тон соответствовал образу человека, которым восхитился бы Билл Крофт.
— …Если б я обладал каким-нибудь определенным, осязаемым талантом. Скажем, был художником, или писателем, или…
— Ох, Фрэнк, неужели ты вправду думаешь, что лишь художники и писатели наделены правом жить своей жизнью? Слушай: не имеет значения, если ты пять лет вообще ничего не будешь делать; не важно, если потом ты скажешь, что хочешь стать каменщиком, механиком или плавать в торговом флоте. Ну как ты не понимаешь? Это не имеет отношения к определенным осязаемым талантам, сейчас задушена твоя сущность. Нынешняя жизнь бесконечно отрицает твое «я».
— Ну и что?
Фрэнк позволил себе взглянуть на нее; он даже отставил бокал и положил на ее колено ладонь, которую она прикрыла обеими руками.
— Как — ну и что? — Эйприл мягко потянула его руку и прижала ее к животу. — Ты не понимаешь? Ведь ты самое ценное и удивительное, что есть на свете. Ты — мужчина.
Из всех проигрышей, какие были в его жизни, нынешний скорее походил на победу. Никогда еще так не бурлило
Когда проснувшиеся птицы запустили первые яркие, но еще неуверенные трели, когда окутанные дымкой деревья из темных стали нежно-зелеными, она ласково коснулась пальцами его губ.
— Милый, ведь все так и будет, правда? Мы же не просто поговорили и все, да?
Лежа навзничь, Фрэнк любовался, как медленно вздымается и опадает его грудь, такая широкая и крепкая, что ей был бы впору средневековый доспех. Есть ли что на свете, чего он не смог бы совершить? Есть ли путешествие, которого он не смог бы предпринять, есть ли награда, которую он бы не посулил?
— Не просто, — ответил Фрэнк.
— Потому что я сразу хочу начать. Завтра. Написать письма и все такое, разузнать насчет паспортов. Я думаю, надо сказать Нифер и Майку, правда? Им понадобится какое-то время, чтобы свыкнуться с новостью, и я хочу, чтобы они узнали первыми. Хорошо?
— Да.
— Но я не стану ничего им говорить, если ты еще не вполне уверен.
— Я уверен вполне.
— Чудесно! Ой, ты посмотри, сколько времени! Уже почти рассвело. Ты будешь совсем разбитым.
— Не буду. Посплю в поезде. И на работе. Все нормально.
— Ну хорошо. Я тебя люблю.
И они уснули как дети.
Часть вторая
Фрэнк Уилер пребывал в столь радостном сумасбродстве и такой ликующей беспечности, что позже и сам не мог вспомнить, сколько же это длилось. Прошло недели две, а то и больше, прежде чем жизнь стала возвращаться в привычное русло, когда замечаешь время, соразмеряя себя с его ходом, но тогда Фрэнк не мог сказать, как долго она была иной. Четко и ярко в памяти запечатлелся только один день — вторник после юбилея.
В поезде он задремал, привалившись головой к пыльному плюшу сиденья и уронив с коленей «Таймс», а затем под темным гулким сводом Центрального вокзала долго стоял над чашкой обжигающего кофе, позволив себе опоздать на работу. Все пассажиры казались ему потешными человечками: у мужчин одинаковая стрижка ежиком, в которой блестит седина, все серьезные, опрятные и наглухо застегнутые, все проворно перебирают ножками. Бесконечным суетливым роем они облетают зал ожидания и устремляются на улицу, чтобы час спустя угомониться в дожидающихся их конторах Манхэттена. Если из башни по одну сторону городского каньона взглянуть на противоположную, та предстанет огромным беззвучным инсектарием, в котором розовые людишки в белых рубашечках бесконечно перебирают бумажки и хватают телефонные трубки, усердно разыгрывая свою пантомиму для равнодушных облаков, величественно проплывающих по весеннему небу.