Дорога перемен

Йейтс Ричард

— Джон, ну что ты, ей-богу, — залепетала миссис Гивингс. — Нам вовсе ни к чему…

— Мам, не лезь, а? Я задал человеку вопрос. Если не хочет отвечать, он, полагаю, сам сообразит, как об этом сказать.

— Разумеется. — Фрэнк улыбался своим ботинкам. — Скажем так: в любой стране рекомендуется заводить детей лишь в том случае, если тебе это по карману. Так вышло, что мы сможем с этим справиться только здесь. Все, видите ли, все упирается в деньги.

— Ах вон оно что! — удовлетворенно кивнул Джон, переводя взгляд с Фрэнка на Эйприл и

обратно. — Что ж, это веский довод.

Уилеры облегченно вздохнули, но миссис Гивингс вся напряглась, ибо по опыту знала: сейчас произойдет нечто совершенно жуткое.

— Деньги — всегда хорошая отговорка. — Сунув руки в карманы, Джон заходил по комнате. — Только не истинная причина. А в чем причина-то? Жена, что ль, отговорила?

Он послал ослепительную улыбку Эйприл, которая подошла к пепельнице загасить сигарету. Их взгляды на секунду встретились, и она отвернулась.

— Ну? — не отставал Джон. — Женушка решила, что не готова расстаться с ролью наседки? Не-не, не то. Я вижу. Она девочка крепкая. Крепкая, женственная и чертовски смышленая. — Он повернулся к Фрэнку. — Значит, дело в тебе. Что произошло?

— Джон, прошу тебя, — взмолилась миссис Гивингс. — Ты чересчур…

Но тот словно с цепи сорвался:

— Что случилось? Оробел, что ли? Решил, что здесь тебе все же лучше? Прикинул, что в Безнадежной Пустоте оно таки уютней… Ага! Гляньте на него! Что такое, Уилер! Горячо?

— Джон, ты невозможно груб! Говард, прошу тебя…

Мистер Гивингс поднялся:

— Будет, сынок. Пожалуй, нам лучше…

— Ну и ну! — заржал Джон. — Знаешь, я не удивлюсь, если ты нарочно ее обрюхатил, чтобы всю оставшуюся жизнь прятаться за мамочкиным платьем.

— Теперь ты послушай. — Фрэнка трясло. Миссис Гивингс обомлела, увидев его стиснутые кулаки. — Ты уже наговорился, хватит. Кем ты себя возомнил? Заявляешься сюда и буровишь все, что придет в башку, но пора тебе знать…

— Он нездоров, Фрэнк, — пискнула миссис Гивингс и тотчас испуганно прикусила губу.

— Ах, нездоров! Простите, миссис Гивингс, но мне плевать, здоров он или болен, живой или труп. Только я хочу, чтобы свои вонючие мнения он держал у себя в психушке, где им самое место.

Повисла гнетущая тишина; все уже сгрудились в центре гостиной: миссис Гивингс кусала губы, Говард озабоченно расправлял на руке легкий дождевик, покрасневшая Эйприл разглядывала пол, Фрэнк, которого все еще трясло, шумно дышал и метал оскорбленные взгляды, полные вызова. Только Джон безмятежно улыбался и выглядел спокойным.

— Крутого мужика ты нашла себе, Эйприл, — подмигнул он, напяливая картуз. — Опора семьи, крепкий гражданин. Мне тебя жаль. Хотя вы, наверное, стоите друг друга. Знаешь, я вот сейчас смотрю на тебя и начинаю жалеть его. Сдается мне, ты устроила парню веселую жизнь, если он может доказать, что у него есть яйца, только заделав ребенка.

— Будет, Джон, — бормотал Говард. — Пойдем к машине.

— Эйприл, не могу найти слов для извинений… — прошептала миссис Гивингс.

— Ах

да! — Джон отстранился от отца. — Жаль, жаль, жаль. Так хорошо, мам? Стольких «жаль» хватит? Черт, мне жаль и себя. Готов спорить, я самая жалкая на свете сволочь. Ведь если вникнуть, мне-то особо радоваться нечему, правда?

Что ж, думала миссис Гивингс, если в этом окаянном дне ничего уже не спасти, возрадуемся хотя бы тому, что Джон спокойно уходит. Осталось найти в себе силы пересечь комнату, покинуть этот дом, и тогда все закончится. Ан нет.

— Но все же одно меня радует. — Джон остановился в дверях. Когда он зашелся смехом и длинным прокуренным пальцем указал на слегка выпиравший живот Эйприл, миссис Гивингс поняла, что сейчас умрет. — Знаете, чему я радуюсь? Что не мне суждено быть тем ребенком.

6

Первое, что сделал Фрэнк после ухода Гивингсов, — налил и залпом опрокинул в себя полстакана виски.

— Молчи, — сказал он жене. От выпивки, ядром шлепнувшейся в желудок, его передернуло, он закашлялся. — Ничего не говори, сам догадаюсь. «Ты выглядел омерзительно». Да? И вот еще… — Следом за Эйприл Фрэнк потащился в гостиную, сверля гладкий затылок жены взглядом, в котором горели злость, стыд и униженная мольба. — «Все, что он говорил, — правда». Так? Ты ведь это хотела сказать?

— Теперь уже не надо. Ты сам все сказал.

— Неужели ты не видишь, что все не так? Неужели не понимаешь, что ужасно ошибаешься, если так думаешь?

Эйприл резко обернулась:

— Не понимаю. В чем ошибка?

— Он же безумен! — Фрэнк поставил стакан на подоконник, прижал к груди растопыренные пальцы обеих рук, а затем собрал их в напряженно дрожащие кулаки, чтобы выразить свою страстную искренность. — Безумен! А ты знаешь, чем определяется безумие?

— Нет. Чем же?

— Неспособностью общаться с другим человеком. Неспособностью любить.

Эйприл запрокинула голову, показав два ряда идеальных зубов, глаза ее превратились в блестящие щелочки, и смех ее жемчужинами рассыпался по комнате.

— Не… неспо… — пыталась она выговорить, — неспособностью…

Это была истерика. Хватаясь за мебель, чтобы не упасть, Эйприл бродила по комнате и безудержно хохотала. Фрэнк растерялся. В кино истеричных женщин мужчины успокаивали пощечинами; но киношные мужчины сами всегда были спокойны, что оправдывало раздачу оплеух. Фрэнк не был спокоен. Он остолбенел и лишь по-дурацки щелкал челюстью.

Наконец Эйприл рухнула в кресло, и Фрэнк предположил, что теперь хохот сменится слезами, как обычно происходило в кино, но он угас, словно никакой истерики не было, а просто человек отсмеялся после забавного анекдота.

— Ох, воистину ты златоуст, Фрэнк, — сказала она. — Если б можно было говорильней черное превращать в белое, лучше тебя никого бы не нашлось. Значит, я полоумная, раз не люблю тебя, да? Смысл такой?

— Нет. Не такой. Ты не полоумная, и ты меня любишь. Вот какой смысл.