Дорога сворачивает к нам
Шрифт:
Кому все высказать, с кем посоветоваться?
И вдруг я увидела идущую с работы Эле. Ту самую Эле, что целыми днями пропадает на ферме! Эле, чьи годы и добро люди считают, а она знай себе ходит, говорит и трудится, будто черный дом не ей принадлежит и собачий домик — тоже не ей! Спешит с работы Эле, которую моя мама недавно обидела, хоть они и подруги… Эле, потная, пропахшая сеном. Видно, и на ферме поспевает, и на сенокосе. Но сено, которое ворошили, укладывали ее руки, было, наверное, особенным, не таким, как всё. Какой-то
Конечно, я не забуду свою беду, вернее говоря, свои беды. Они ведь начались не сегодня, а когда Улите, моя подруга Улите, укатила в город! Но сразу становится как-то легче, когда рядом синеет халат Эле. Когда-то он был темно-синим, только вылинял от дождя и солнца. Вылинять-то он вылинял, поотрывались пуговицы, но Эле не изменилась. Не слушает никого и не выходит замуж, хоть все стараются подыскать ей мужа. Почему-то стараются и сватают ей кривых, горбатых, старых.
Не иди замуж, Эле! Не пойдешь? Ты мне так нужна!
— Что тут у тебя, Маре? Это отец тебе купил? Вот быстро растут барышни…
В другое время я бы рассмеялась, но тут расплакалась и все рассказала…
— Вот не думала, Маре, что ты плакса… Было чего слезы лить! Не носи Шаучукенасу, да и все.
Своего отца, в разговоре с людьми, Эле всегда называет Шаучукенасом, как чужого. Будто и не дочка Шаучукенаса она.
— Как же не носи, если велено?..
— Велено, велено, мало ли чего сгоряча велят!
— Так куда же я дену? На чердаке мыши…
— Пускай сошьют!
— Портниха только в Гургждай. А мерить мама не пойдет.
— Ну уж! Неужто в Гургждучай никто платья не скроит?
Я думаю-думаю, ищу-ищу, но не могу найти портнихи. Всяких дел мастера в Гургждучай живут. Лесник галоши заливает, многие шорничают. Мой отец умеет ободья гнуть. Чуть ли не все мужчины и женщины лесным делом промышляют. Даже свой пивовар имеется — знаменитый пивовар Анупрас. А портних? Ни одной…
— А Рочкене забыла? Золотые руки у бабки. Чтобы наша Рочкене да не сумела платья скроить!
Да, руки у Рочкене золотые, только очень старые, изможденные болезнями. Я еще не рассказывала о ней? Ну, сейчас мы встретим Рочкене… Не забыли, что я ее корову пасу? За пастьбу ни крошки не берем! Так наказал отец: пасти ее корову и ничего не брать. Много-много лет тому назад, когда по ночам гремели выстрелы, когда мой отец спал с винтовкой… Но о том, что было много лет назад, я потом расскажу…
Эле торопится перекусить и снова бежит к сену, от которого прямо захмелели все.
— А как же мерку? Как Рочкене мерку снимет? Мама ни за что не пойдет мерить!
— Погляди-ка на меня. На меня! — Эле выпрямляется, откидывает голову. Волосы разметались по лбу, желтые, пропахшие сеном волосы. Она слегка опускает широкие плечи, прижимает руки к бедрам.
— Разве мы с твоей мамой не одного роста?
В самом деле, они почти одного роста, только мама старше и худее.
Эле
— Да ты, Эле, не евши!
— Пошли к Рочкене! Ничего, вечером подкреплюсь!
Рочкене, старая Рочкене, похожа на волшебницу. Сказать по правде — не на волшебницу, а на ведьму… Если вы неожиданно встретите ее, когда она бредет из лесу или вечером, на закате солнца, — испугаетесь! Волосы у Рочкене висят, как паутина, нос длинный-длинный и кончик загнутый, как кривой нож, беззубый рот чернеет.
Но пускай бы все ведьмы были такими!
Потому что она, Рочкене, доброты несказанной.
Потом расскажу вам, какой она была раньше… И теперь она хорошая, очень хорошая, но уже старенькая, не может быстро ходить и тяжелую работу делать. А когда по лесам шныряли бандиты, она была немного моложе и…
Впрочем, подождите. Ведь материя жжет мне руки — возьмется ли Рочкене шить? Она уже и нитку в иголку с трудом вдевает.
Берется! Рочкене нравится, что мы хотим шить втайне. Старая она, добрая, но хитрая! Посмеивается над всеми нами — над отцом, мамой, Эле и мной. Потешается, как над малыми детьми. Однако она берется и обещает молчать… Давно ей никто секретов не доверяет… Уже ей и жить без секретов надоело… Только вдруг не понравится ее работа? Шелковых-то нарядов не шила — ситцевые платья, юбки из домотканины кроила. И штаны — да, да, не смейтесь! — штаны, бывало, своему Рочкасу шила.
Хитрит Рочкене, хочет, чтобы похвалили ее. И мы с Эле хвалим, а она, довольная, снимает мерку с Эле, как будто это моя мама. Мне только не понравилось, что Рочкене сказала так же, как и все женщины, когда разговаривают с Эле:
— Замуж пора, Эле! Наливаешься, наливаешься, как подсолнух.
— Мой еще в колыске плачет! — фыркнула Эле.
— Как знать, Эле? — продолжала Рочкене, измеряя ее высокую грудь портновским сантиметром. — Может, завтра твой суженый и постучится!
На этот раз Эле не отшутилась, как обычно. Я даже рассердилась на Рочкене, зачем она Эле расстроила. Но долго сердиться не могла. Ведь мы шьем маме платье. Это — моя тайна! А без Рочкене этой тайны не было бы. Как хорошо, когда есть тайна! Держишь ее в ладонях, словно только что вытащенную из огня печеную картофелину. Держишь и перекатываешь, чтобы не обжечься. Горячая-горячая, но зато очистишь — объеденье!.. Отцовские усы удивленно вздрогнут. Но больше всех удивится мама. Наконец-то и ей будет хорошо. И станет она намного моложе.