Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
Маня очень бледная, очень грустная.
– Неудача, Маня?
– Да. Неудача… – Тихие слова Мани слетают еле слышно с ее губ.
– Не дал?
– Не дал.
– А ты у него просила, Маня?
– Нет, не просила. Не такой он человек, чтобы надо было его просить, напоминать ему. Он все сам помнит: и что алгебра через два дня, и что мы ждем… Ничего я ему не сказала, только, прощаясь, посмотрела на него. А он… он отвел глаза.
– Значит, не дает! – заключает Стэфа.
– Значит, не может дать! – поправляет Маня.
– Почему – не может?
– Не знаю.
– Но ведь геометрию-то он нам дал! И так хорошо получилось: все, как одна, решили!
– А может быть, именно поэтому? – гадает Маня. – Может быть, начальство стало догадываться? Надо нам и о самом Горохове подумать: если все откроется, он не просто вылетит, а как пробка из бутылки! Его уже никуда не пустят преподавать, ни в одно учебное заведение… А ведь у него семья!
– У кого семья, Манечка? – спрашивает Виктория Ивановна, появляясь в окне.
Маня не успевает ответить. Ее перебивает Люся:
– У Данетотыча, мама, у швейцара нашего. Громадная семья! Жена и восемь человек детей! Они в деревне живут.
– И славные детки? – интересуется Виктория Ивановна.
– Прелестные! – с жаром расписывает Люся. – Все блондины с черными глазами! А у самой маленькой девочки на ручке шесть пальчиков!
Мы от души веселимся: никаких деток – ни с пальчиками, ни без пальчиков – у Данетотыча нет.
– Скажите на милость, шесть пальчиков! – поражается Виктория Ивановна и, спохватившись, спешит к плите, где, может быть, пригорает «гусарская печень»…
– Вот что я вам скажу! – И Стэфа отчеканивает раздельно, упираясь пальцами в круглый стол и покачиваясь в такт своим слезам: – Сейчас… Я… Иду… К нему… К Горохову. Вот!
– И что ты ему скажешь?
– Что я ему скажу? Скажу: «Не-хо-ро-шо!» – Немного!
– Могу сказать и больше, – продолжает Стэфа. – По арифметике, скажу, мы вас ни о чем не просили, так? Так. Мы ее еще в младших классах проходили и теперь сами повторили. А по геометрии и алгебре с нами никто не занимался, так? Что же нам – пропадать? Так? Вот что я ему скажу!
– Очень грубо! – сердится Маня. – Грубо и неблагодарно. Он нас пожалел – он дал нам задачи по геометрии.
Он многим для нас рискнул! А мы…
Но Стэфа упрямо перебивает ее:
– Нет, я с ним еще о другом поговорю, с Гороховым! Хорошо, скажу, не давайте нам задач по алгебре – ну и что получится? Почти весь класс провалится, так? И тогда, тогда станет ясно, что с геометрией дело было нечисто. Кто-то дал нам задачи – мы и решили. А по алгебре мы задач не получили – ну и утонули, как котята в помойном ведре! Так?
Позабыв всякую осторожность, мы все в запальчивости кричим друг на друга не хуже, чем Стэфка.
Она продолжает вопить:
– Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову.
– Нет! –
– Пусть со мной Саша пойдет, – предлагает Стэфа.
– Еще того не легче! – недовольна Маня. – Скажут: «Это все поляки и евреи воду мутят!» Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек…
– Я! – вызывается Люся.
Уговариваемся: пойдем в пять часов. До тех пор, говорит Маня, у Горохова побывает врач. Еще условливаемся: к четырем часам я зайду за Стэфкой, потом мы вместе с нею забежим за Люсей. И тогда все втроем на Шопеновскую улицу: к Горохову.
В общем, «штучка», придуманная Маней, состояла в том, что Горохов дал ей экзаменационные задачи по геометрии. Она передала их нам, а мы – руководителям всех групп для отстающих.
Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач – не говоря, конечно, что именно эти задачи будут на экзамене! – чтобы они решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше.
Вот почему Маня не взяла на себя заниматься ни с одной из групп. Этим она оберегала не себя, а Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если бы начальство дозналось, что мы от кого-то получили экзаменационные задачи, а с отстающими занималась бы и Маня, – сразу стало бы ясно, от кого мы их получили. Именно оберегая Горохова, Маня осталась по виду далека от придуманной ею «штучки».
Дома обедаю, рассказываю маме и папе вкратце, что над нашим классом нависла беда и что мы с Люсей и Стэфкой идем к Горохову выручать класс, добывать задачи. Конечно, мама, по своему обыкновению, делает все возможное для того, чтобы придать мне «приличный вид»: пришивает мне беленький воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и – господи, за что мне такая мука?! – лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово!
– Мамочка, – пытаюсь я отвертеться от перчаток, – времени у меня в обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице.
– Обещай мне, что наденешь. Обещай!
– Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все пуговицы с моих ботинок! Клянусь…
– «Нет, Шуйский, не клянись!» Сделай мне удовольствие, – просит мама ласковым-ласковым голосом, – надень перчатки сейчас, а то забудешь… По крайней мере, я буду знать, что ты пошла на улицу, как приличная девочка, в перчатках.
Нечего делать – надеваю… Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с ними в этот злосчастный день!
Иду сперва за Стэфкой.
Вхожу в квартиру с вывеской на дверях:
ПОРТНОЙ
ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ
АНТОН БОГУШЕВИЧ
В первой комнате сам Богушевич, громадный, громкоголосый, как Стэфка, кроит что-то из разложенной на столе материи.
На поклон мой он не отвечает, но молча смотрит на меня выжидающим взглядом.