Дорога в декабре

Прилепин Захар

— Ты местный? — спросила она; интонация как у старшеклассницы, которая говорит с малолеткой.

— Местный, — ответил малолетка.

— Я тебя видела уже несколько раз, ты всё смотришь. Стесняешься, что ли? Или денег жалко?

Погоняв во рту слюну, я смолчал.

— У тебя обручальное кольцо на руке, — продолжила она спокойно. — Потом домой отправишься, к жене?

— Куда идем, Оксана? — перебил я ее.

— Или в комнату отдыха на вокзале, или на квартиру, тут недалеко, — с готовностью

откликнулась она. — Ты как?

— Пойдем на квартиру.

У ларьков она остановились и сказала:

— Три тысячи это будет стоить. Можешь сразу деньги дать?

— На.

Я достал скомканную пачку из кармана, отсчитал три купюры.

— Дашь еще тысячу на обезвреживающий крем?

— Нет, — пожадничал я.

— Ну, как хочешь.

Она нетерпеливо обернулась куда-то внутрь киоска, я посмотрел туда же. Виднелась уставшая продавщица и ряды со спиртным и сигаретами.

— Может, вина купим? — предложила она.

— Я не пью, пошли.

Оксана вдруг быстро вспорхнула в киоск, и тут же у двери, возбужденно споря, встали двое немолодых горцев.

Я сделал шаг за девушкой, горцы в два толстых живота загородили путь.

— Ну-ка, кыш, — сказал я, слегка толкнув одного в плечо. Они продолжали увлеченно говорить. Я толкнул сильнее. Горец немного сдвинулся. Впрочем, это оказалось необязательным: киоск был со сквозным выходом. Сбежала моя скуластая.

Я вышел на улицу и засмеялся вслух: ну и глупец.

В Ленском вокзале есть дорогое и нелепое кафе, самое место для меня.

Двести граммов прозрачной, два темных пива, жюльен, отварные креветки, восемь штук, судя по цене, по пятьдесят рублей каждая.

— А ведь она вернется сюда, — неожиданно сказал я вслух спустя час. Не пойдет же она с тремя тысячами домой.

Рассчитался и вышел на улицу. Не очень отсвечивая, добрел до угла Ленского, как раз чтобы видеть девичью стоянку. Ну, так и знал. Стоит себе, опять смеется.

Почти бегом я вернулся на вокзал.

В полицейском участке на меня никто внимания не обращал. Вид у полиции был такой, что лучше их вообще не беспокоить.

Я тронул за рукав шедшего к дверям сержанта:

— Слушай, земляк. Меня проститутка нагрела на три штуки. Заберешь у нее деньги — половину тебе отдам.

Он посмотрел на меня безо всякого чувства.

— Не, брат, — ответил, подумав секунду. — Их хачи кроют — с ха-чами тут никто не связывается вообще.

Я вздохнул, исполненный печали, но не уходил.

— Ладно, погоди, — ответил он. — Сейчас у помдежа спрошу.

Сержант надавил звонок; щелкнув, открылась железная дверь дежурки.

Спустя минуту ко мне вышел неспешный прапорщик, пожевывая что-то. Наглые и будто резиновые щеки чуть подрагивали — хотелось оттянуть на них кожу, посмотреть, что будет.

Вдруг,

вздрогнув, я узнал в прапорщике своего сослуживца, с одного призыва, по фамилии Верисаев, кличка его была Исай, реже — Художник. Первый год службы только я один знал, что он рисует, и никому не говорил об этом.

Бойцом Верисаев был, скорей, прибитым, однажды с ним вообще случилась полная и печальная мерзота… В те дни, кстати, Верисаев сознался в своем умении пользоваться цветными карандашами и красками. С тех пор он, запертый в подвале, усердно рисовал альбомы дембелям. Потом он сам стал дедом и гноил молодых, как напрочь озверелый, большего скота я не видел.

Кажется, после армии мы не виделись… Я не помню.

— Что? — спросил Верисаев, не кивнув мне как знакомому и не представившись как положено. — Украли что-то?

Я еще секунду смотрел ему в глаза, а он, с гадкой снисходительностью и не моргая, взгляд свой не отводил.

У него была седая прядь в волосах.

Отрицательно качнув головой, я развернулся к выходу. Запутался, само собою, в какую сторону открывается дверь, дергал во все четыре стороны, пока мне в лоб ее не открыли.

«Сказал ему сержант, что у меня случилось, или нет?» — некоторое время гадал я, а потом весело махнул рукой. Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай — до дна так и не доберешься.

Сделав широкий круг, путаясь в гастарбайтерах, я обошел метро и снова вырулил к Ярскому.

Там тоже свои полицаи обнаружились, целых трое.

Привокзальные стражи — особая порода, они все время ходят с таким видом, с каким мы с пацанвой бродили по своей окраине, ища какую бы сделать пакость.

— Старшой, не поможешь? — спросил я прапора с огромным бугристым лбом и в двух словах поведал суть проблемы, пообещав поделиться.

«Зачем ему такой лоб, — подумал. — Что он им делает?»

— Ну, пойдем, — сказал не очень охотно и, уже обращаясь к двум своим напарникам, попросил: — Посматривайте там на обезьян, когда буду говорить.

Скуластая даже не заметила, как мы подошли, она снова стояла в окружении нескольких тонконогих и, почти не переставая, смеялась.

Старшой грубо выдернул ее за руку и потащил как ребенка.

Она сразу и всерьез напугалась — я по лицу увидел.

— Что случилось? — спросила, мелко переступая.

— Сейчас узнаешь что, в камере посидишь и вспомнишь, — ответил старшой.

Но прошли мы недолго, тут же подбежали с разных сторон, гортанные, черноволосые, один, тот, что постарше, лысый, схватил старшого за рукав.

— Что случилось, начальник? Что такое?

Старшой остановился, медленно, набычив бугристый лоб, повернул голову, глядя на волосатые пальцы, сжавшие его кисть, и негромко сказал: