Дорога в декабре
Шрифт:
В комнате раздался мерный стук.
Я осторожно открыл дверь ванной. На полу вполне себе обыденно сидела по-турецки жена с молотком, словно бы изготовившаяся колоть орехи. Перед ней лежал мой мобильный, уже с раздрызган-ным экраном.
— Выбью оттуда всех, — сообщила она отстраненно.
Под следующий удар я успел подставить ногу — угодило как раз по большому пальцу, с такой скользящей силой, что показалось, ноготь взвизгнул. Он сразу съехал куда-то набок.
Я успел получить молотком по колену и совсем небольно по животу, после
Осмотрелся, словно выбирая, что бы такое забить в доме, раньше мне делать это не доводилось. Первый удар пришелся по зеркалу, второй по люстре.
В полутьме жена выбежала на лестничную площадку. Босиком.
Некоторое время я стоял так, выбирая, что бы еще поправить по хозяйству, но увидел двух выглянувших из детской комнаты птенцов. Они молчали и моргали.
— Я вам игрушечку купил, — постарался сообщить я по возможности спокойно, но голос сначала подпрыгнул, а потом распался на осколки.
— Какую? — спросил сын.
— Не знаю, сейчас посмотрю.
Я шагнул в прихожую, подобрал с пола туфли жены, раскрыл дверь и кинул ей вслед.
Нашел на вешалке свои брюки, у которых были вывернуты все карманы, кроме одного — где и лежала игрушка. Сжав ее в дрожащей руке, я пошел в детскую.
Включил ночник.
Присел на кроватку.
— Вот. — К игрушке потянулись сразу четыре ладошки.
Наконец и сам увидел, что подарил. Это была черная длиннорукая пластмассовая обезьяна.
— Папа, а как она… ну, говорит? — спросила дочь.
— Говорит? — я повернул черную обезьяну лицом к себе и вдруг вспомнил как: — Ы! Ы! Ы!
Утром в квартире по всем углам обнаружились плотные сгустки пустоты.
Поднимая зевающих детей, я эти сгустки старательно обходил.
Умывая сына в ванной, явственно ощутил, что кто-то стоит у плиты. Вышел, почти выбежал — никого, но конфорка зажжена.
Стал вспоминать: я зажег или нет — не вспомнил.
Грохнулся в ванной стакан, так и стоявший со вчерашнего дня, дочь пила из него. Теперь она же его и столкнула.
— Не двигайтесь! — заорал я, они уже оба стояли там посередь осколков.
— Пап, ничего? — всё повторяла дочь, когда я их под мышки, как спасатель на голубом вертолете, извлекал на чистое пространство. — Ничего страшного, пап?
Ничего страшного.
Ноготь вот только на ноге ужасно болит.
И липко все. Как же мне липко.
Поставил вариться на зажженную конфорку яйца в железном ковшике.
Сел то ли отрезать, то ли обмотать пластырем съехавший ноготь.
Вспомнил про стекло в ванной, встал, пошел искать веник.
По дороге вспомнил, как вчера кинул туфли на лестничную площадку, открыл входную дверь, наткнулся на кого-то из соседей. «…Не ваши туфли?..» — спросили меня приветливо. «…Не знаю!..» — почти выкрикнул я, захлопнул дверь, закурил, присев в трусах на пол.
Некоторое время смотрел на трусы, вспоминая то да сё.
— Люди не чувствуют стыда, — произнес вслух. — Если их никто не видит — не
Я вспомнил одни, потом другие, затем третьи свои дурные поступки — подлые, отвратительные, гадкие, — и в одну секунду стало ясно, что в том, где нас не застали, включив белый свет и указав пальцем, мы не раскаиваемся никогда. Спим со своей подлостью в обнимку: хоть какая-то живая душа рядом, хоть кто-то тихо греет душу. Убьешь ее — и кто останется поблизости до самой смерти?
Поднялся и пошел сквозь все сгустки пустоты к выкипающим на плите яйцам, к одетым во все вещи задом наперед детям, к разбитому зеркалу, чьи осколки, насвистывая, я смел вчера вечером в угол и забыл. Дети уже сидели возле, выбрав куски поострее, вглядываясь в свои расколотые отражения.
— Пап, а почему зеркало разбилось? — спросили они, когда я бережно извлек у них из лапок смертоносные острия.
— Муха летела, увидела другую большую муху и решила ее забодать…
— А это было ее отражение! — догадался сын, хмыкнув.
— Да, отражение! — поддержала дочь, хотя по интонации было ясно, что она не разгадала шутки.
Неустанно дуя, съели по яйцу с майонезом, частично переодели, как подобает, штанишки и майки и, безбожно опаздывая, вылезли в подъезд.
Воровато подобрал там туфли и покидал их в нашу прихожую.
Ноготь, так и не залепленный пластырем, саднил, словно в большом пальце обнаружился голый и ошпаренный мозг, которого не было в голове.
Закрыл замок. Кривясь и ругаясь шепотом от боли, снова открыл дверь и выставил туфли возле двери.
— Куда мама ушла ночером? — громко спросил сын уже в саду, когда мы пытались справиться с завязками на панамке.
Ковырявшиеся неподалеку родители примолкли, заострив уши и расширив ноздри.
Дети их что-то подвякивали, но негромко.
— Не «ночером», а «вечером», — поправил я беззаботным голосом. Голос прозвенел как алюминиевая линейка по столу.
— А почему у нее туфельки на ступеньках? — спросила дочь. Каждое слово поставила как кубики — одно на другое.
— …чтоб проветрились, — с той же ледяной беззаботностью отбился я. — Раздевайся скорей. Это чьи рисуночки на стене висят? Твои? Что за зверь там нарисован?
— А когда мама обратно придет? — спросил сын хмуро.
Я надорвал так и не поддавшуюся завязку на его панамке и кинул ее в ящик для одежды, попав прямо в верхний отдел, куда и следовало.
— Идите в группу, — процедил я.
Новый телефон из жадности купил у какого-то абрека на площади трех вокзалов.
Вставил туда старую симку.
Вспыхнул экран. Нажал на одну опцию — телефон не среагировал, по дурацкой привычке сразу надавил на другую, потом на третью, четвертую, пятую… Телефон так и висел в раздумчивости. Произнося шепотом нецензурное, я тупо смотрел в экран, пока курсор, как сумасшедший, не запрыгал по всему меню, поочередно выполняя все нелепые приказания поочередно.