Дорога в рай

Даль Роальд

— До вечера дождя не будет, — снова сказал Оле Джимми, глядя на Рамминса. Рамминс пристально посмотрел на него в ответ, и в глазах его медленно загорались искорки гнева.

Все утро мы работали не останавливаясь — складывали сено в повозку, перевозили его через поле, кидали в медленно растущий стог, стоявший у ворот против заправочной станции. Мы слышали, как на юге гремит гром, то приближаясь к нам, то уходя в сторону. Потом он, похоже, снова возвращался и оставался где-то за холмами, время от времени громыхая. Поглядывая на небо, мы видели, как облака над головой

движутся и меняют форму в круговороте воздушных потоков, но на земле было жарко, душно — ни дуновения. Мы работали медленно, вяло, рубахи были мокрые от пота, лица блестели.

Мы с Клодом работали рядом с Рамминсом на стоге, помогая формировать его, и я помню ту жару. Вокруг моего лица вились мухи, градом лился пот, и особенно хорошо я помню хмурое, суровое присутствие Рамминса рядом со мной, работавшею с отчаянной торопливостью, поглядывавшего на небо и кричавшего на людей, чтобы те спешили.

В полдень, несмотря на Рамминса, мы бросили работу, чтобы пообедать.

Мы с Клодом уселись возле изгороди вместе с Оле Джимми и еще одним человеком, которого звали Уилсоном, — он был солдатом, находившимся дома на побывке. Жара стояла такая, что много говорить не хотелось. У Оле Джимми была сумка, прежде служившая ранцем для противогазов, и в ней тесно стояли шесть бутылок пива с торчавшими горлышками.

— Берите, — сказал он, протягивая каждому из нас по бутылке.

— Давайте я у вас куплю одну, — предложил Клод, который отлично знал, что у того было очень мало денег.

— Бери так.

— Я бы хотел заплатить вам.

— Что за глупости? Пей.

Оле Джимми был очень хорошим человеком, добрым, с чистым розовым лицом, которое брил каждый день. Когда-то он работал плотником, но его заставили уйти на пенсию в возрасте семидесяти лет, а это было несколько лет назад. Тогда деревенский совет, видя, что он еще активен, поручил ему присматривать за только что построенной детской площадкой, чтобы в порядке были качели и доска для качания, и чтобы он был также чем-то вроде доброй сторожевой собаки, следил за тем, чтобы никто из ребятишек не ударился и не сделал чего-нибудь неразумного.

Для старика это была хорошая работа, и, казалось, все были довольны тем, как шли дела, — и так продолжалось до одной субботней ночи. В ту ночь Оле Джимми напился и принялся расхаживать посередине Хай-стрит и распевать песни с такими завываниями, что люди вставали с постелей посмотреть, что такое происходит. На следующее утро его уволили со словами, что он никудышный человек и пьяница, которому нельзя доверить детишек на площадке.

Но тут произошла удивительная вещь. В первый же день после его отлучения — это был понедельник — ни один ребенок и близко не подошел к детской площадке.

То же самое было и на следующий день, и через день после этого.

Всю неделю качели, доски для качания и горка со ступенями оставались без внимания. Ни один ребенок к ним не подходил. Вместо этого они пошли за Оле Джимми в поле, что за домом приходского священника, и стали играть в свои игры, а он за ними присматривал, и в результате всего этого у совета не

оставалось другого выбора, как снова поручить старику его прежнюю работу.

Он работал и опять напивался, но никто ему больше и слова не говорил. Оставлял работу он только на несколько дней раз в год, во время заготовки сена. Оле Джимми всю свою жизнь любил заготавливать сено и не собирался пока расставаться с этой любовью.

— А ты хочешь? — спросил он, протягивая бутылку Уилсону, солдату.

— Нет, спасибо, у меня есть чай.

— Чай, говорят, хорошо пить в жаркий день.

— Да. От пива мне спать хочется.

— Если хотите, — сказал я Оле Джимми, — мы можем сходить на заправочную станцию, и я сделаю вам пару вкусных бутербродов. Хотите?

— У нас тут и пива хватит. В одной бутылке пива больше еды, мой мальчик, чем в двадцати бутербродах.

Он улыбнулся мне, обнажив бледно-розовые беззубые десны, но улыбка вышла приятная, и не было ничего отвратительного в том, что они обнажились.

Какое-то время мы сидели молча. Солдат доел свой хлеб с сыром и лег на землю, прикрыв лицо шапкой. Оле Джимми выпил три бутылки пива и теперь стал предлагать последнюю Клоду и мне.

— Нет, спасибо.

— Нет, спасибо. Мне и одной хватит.

Старик пожал плечами, открутил пробку и, запрокинув голову, стал пить, вытянув губы, так что жидкость текла ровно, не булькая в горле. На нем была шапка, которая не имела ни цвета, ни формы, и, когда он закидывал голову, она не сваливалась с него.

— А что, Рамминс не собирается предложить попить этой старой кляче? — спросил он, опуская бутылку и глядя на большую распаренную ломовую лошадь, которая стояла между двумя дышлами повозки.

— Только не Рамминс.

— Лошади тоже хотят пить, вроде нас. — Оле Джимми помолчал, глядя на лошадь. — У вас тут есть где-нибудь ведро?

— Конечно.

— Тогда почему бы нам не дать лошадке попить?

— Очень хорошая мысль. Дадим ей попить. — Мы с Клодом поднялись и направились к воротам, и помню, что я обернулся и крикнул старику:

— Точно не надо приносить вам бутерброд? Я бы его быстро сделал.

Он покачал головой, помахал нам бутылкой и сказал, что хочет вздремнуть. Мы вышли через ворота на дорогу и направились к заправочной станции.

Думаю, мы отсутствовали примерно час, обслуживая клиентов, закусывая, и, когда наконец вернулись — Клод нес ведро воды, — я увидел, что стог был высотой по меньшей мере шесть футов.

— Водичка для лошадки, — сказал Клод, укоризненно глядя на Рамминса, который стоял в повозке, перекладывая сено на стог.

Лошадь опустила голову в ведро и принялась пить, благодарно фыркая.

— А где Оле Джимми? — спросил я. — Нам хотелось, чтобы старик увидел, как лошадь пьет воду, потому что это была его идея.

Когда я задал этот вопрос, наступила пауза, короткая пауза, и Рамминс замялся в нерешительности, держа в руках вилы и оглядываясь.

— Я принес ему бутерброд, — прибавил я.

— Этот старый дурак выпил слишком много пива и пошел домой спать, сказал Рамминс.