Дорога в Сарантий

Кей Гай Гэвриел

Он был отважным человеком. Это была поразительная гонка, от которой вскипала кровь.

Он попытался проехать с внутренней стороны.

Две упавшие лошади находились дальше. Всего одна упавшая колесница лежала возле ограждения спины. Кресенз один раз стегнул своего великолепного левого пристяжного, направил его к внутреннему ограждению и втиснул упряжку в эту щель. Левый конь сильно ободрал бок об ограждение. Внешняя пристяжная поранила ногу о вращающееся колесо, но они уже проскочили это узкое место. Колесница чемпиона Зеленых последовала за конями, подпрыгнула так, что на мгновение показалось, будто Кресенз летит по воздуху, словно

Геладикос на его изображениях. Но он проскочил. Он опустился на землю, великолепно удержав равновесие, не выпустив из рук ни кнута, ни поводьев, и его кони полетели дальше.

Ему ужасно не повезло после того, как он проявил столько мужества и мастерства. Внешнее колесо его повозки вдруг закачалось и отвалилось, колесница перекосилась и зачертила осью по песку.

Даже самый отважный и умелый возница не может продолжать гонку на колеснице с одним колесом. Кресенз перерезал поводья, обвязанные вокруг тела. Несколько мгновений стоял прямо в безумно накренившейся колеснице, потом поднял свой нож в коротком, но увиденном всеми салюте вслед удаляющейся фигуре Скортия и спрыгнул на землю.

Он несколько раз перевернулся, так, как учат всех возниц с юных лет, потом поднялся и встал один на песке. Он снял свой кожаный шлем, поклонился императорской ложе – не обращая внимания на другие упряжки, уже показавшиеся из-за поворота, – потом широко развел руки в стороны, словно прося прощения, и так же низко поклонился трибунам Зеленых.

Затем он ушел с дорожек к спине. Принял из рук одного из служащих флягу с водой. Жадно напился, а остаток вылил себе на голову и стоял там, оглашая воздух вокруг монументов залпами непристойных, страстных проклятий, выплескивая свое отчаяние, пока Скортий не повернул на последнюю прямую. После тот выехал, чтобы по-настоящему совершить официальный круг почета и принять венок. При этом Синие позволили себе впасть в дикий восторг, и сам император в катизме – равнодушный император, который не болел ни за одну из факций и даже не любил гонки, – поднял руку, приветствуя триумфатора-возничего, когда тот проезжал мимо.

Скортий не выказывал восторга, не принимал преувеличенно горделивых поз. Он никогда этого не делал. Никогда, на протяжении двенадцати лет и ста шестидесяти триумфов. Он просто соревновался и побеждал и проводил ночи, принимая почести в каком-нибудь дворце аристократа или в постели аристократки.

Кресенз раньше имел доступ к учетным книгам факции. Он знал, какую сумму Зеленые выделяют на защитные заговоры против табличек с проклятиями, которые насылают на Скортия в течение года. Он полагал, что Синие опять в этом году выделили лишь половину этой суммы.

«Было бы правильно, – подумал Кресенз, вытирая грязь и пот с лица, – возненавидеть этого человека». Он представления не имел, как Скортий догадался, что обломки все еще останутся там после простого столкновения двух колесниц. Он так никогда и не задал этого вопроса, но ему очень хотелось знать. Ему позволили занять внутреннюю дорожку после того последнего поворота, и он воспользовался этим разрешением, словно ребенок, который хватает конфетку, когда думает, что наставник отвернулся.

Он отметил, с некоторой долей недовольства, что тот парень, который выступал за Красных на седьмой дорожке – Барас, или Варас, или как его там, – тот, которого Скортий дурачил на старте, действительно догнал уставшую упряжку Белых после последнего поворота и занял второе место, получив довольно значительный

приз. Это прекрасный результат для молодого человека, скачущего вторым за Красных, и это помешало победе Синих и Белых стать полной.

Кресенз решил, что, учитывая все обстоятельства, бранить этого парня не следует. Сегодня предстояло еще семь заездов, он участвовал в четырех и все еще хотел довести количество побед до семидесяти пяти.

По дороге назад в раздевалку под трибунами, чтобы отдохнуть перед следующим выступлением, он узнал, что второй возница Синих, Дауз, упавший с колесницы, умер, сломав себе шею.

Смерть всегда участвовала в гонках вместе с ними. Сегодня она показала свое лицо.

На ипподроме они соревновались в честь бога Солнца и императора и чтобы доставить удовольствие людям, а некоторые соревновались в честь доблестного Геладикоса, и все они знали – каждый раз, когда стояли позади своих коней, – что могут погибнуть там, на песке.

Глава 7

Можно ли забыть, как быть свободной?

Этот вопрос пришел Касии в голову в пути и до сих пор оставался без ответа. Может ли год рабства навсегда наложить отпечаток на твою природу? Или сам факт того, что тебя продали? Раньше, дома, она была острой на язык, сообразительной, строгой. «Эримицу». Слишком умна, чтобы выйти замуж, беспокоилась ее мать. Теперь она ощущала страх в самой сердцевине своего существа: встревоженная, растерянная, вздрагивающая при каждом звуке, отводящая глаза. Она провела год, в течение которого любой мужчина, заплативший Мораксу, мог пользоваться ею, как ему угодно. Год, в течение которого ее били за малейшую оплошность или без всякой причины, просто чтобы она помнила свое место.

Они прекратили побои только в самом конце, когда хотели, чтобы на ней не осталось отметин, чтобы у Касии была гладкая кожа перед смертью в лесу.

Из своей комнаты на постоялом дворе Касия слышала шум на ипподроме. Постоянный шум, похожий на шум падающей воды к северу от ее дома, но иногда он становился громче – в отличие от водопада, – вырастал до оглушительного рева, словно ревел какой-то зверь с множеством глоток, когда там, где бежали лошади, совершался непредвиденный поворот судьбы, ужасный или чудесный.

«Зубир» в чаще не издал ни звука. Там царила тишина, под листьями и над листьями, окутанными туманом и собранными в нем. Мир сжался до ничтожных размеров, до самой малой, одной вещи. Это было ужасно или чудесно, когда ей вернули собственное существование, и это привело ее из Древней Чащи в Сарантий, о котором она никогда и не мечтала. И к свободе, о которой она мечтала каждую ночь этого года.

Сейчас на ипподроме собралось восемьдесят тысяч человек. Карулл так сказал. Ей даже мысленным взором не удавалось охватить такое количество. Почти пятьсот тысяч в Городе, сказал он. Даже после мятежа, случившегося два года назад, и после чумы. Почему все они не трепещут?

Она провела утро в этой маленькой комнате. Хотела приказать принести ей наверх еду и задумалась о той перемене, которую символизировала подобная возможность. Она гадала, какая девушка, забитая и испуганная, явится с подносом для госпожи.

Госпожа с солдатами. С человеком, который собирается во дворец. Она была этой самой госпожой. Карулл позаботился о том, чтобы внизу об этом знали. Здесь, в Сарантии, обслуживание зависело от статуса, как и везде, а Бронзовые Врата, распахнутые перед тобой, давали доступ в целый мир.