Дорогами надежды
Шрифт:
Вздохнув и затолкнув по глубже рыдания, рвущиеся из горла, девушка ответила громким, дрожащим от нервного напряжения и гнева голосом:
— Я приготовила поесть, корову, кур покормила, в доме прибрала, полы отскоблила… –
Женщина недобро усмехнулась. Осмотрела чистую комнату, сияющую отскобленными полами. Горшки стояли на полках по размеру (или высоте), из печи доносился аромат тушеного в глиняном горшке кабаньего мяса с картошечкой. Ни одной недоделки или даже шальной пылинки не попалось на глаза скандалистке. Но было поздно отступать. Гнев тяжелыми волнами накатывал на женщину. Он душил ее, не давая мыслить ясно.
— Это… Это ты называешь
Возмущение в душе девушки и без того поднявшееся во весь рост, росло каждую минуту. Она пыталась контролировать бурю эмоций царивших в душе, но получалось слабо. Странно, за столько лет легче привыкнуть и не обращать внимания, но с каждым днем чувства все ощутимее отказывались повиноваться хозяйке. Лет до пятнадцати она принимала все как есть. Было обидно. Каждую ночь она плакала в подушку, не понимая, почему мама не любит ее. Она старалась ей угодить, но все же поняла — это бесполезно. Чем больше она старалась, тем более недовольной оставалась мать. Успокоение и отраду Леся находила только в мягких горячих объятиях отца. Только он держал ее в этой жизни. Пронзительный крик вернул ее в реальность.
— Да ты же и шагу ступить не можешь, чтобы не напакостить!
Женщина вскинула руку в попытке ухватить девицу за длинную белоснежную косу, но та проворно увернулась. Теперь их разделял небольшой деревянный стол и лавки подле него.
— Да что ж я сделала, что ты меня так ненавидишь! — сорвалась она.
В душе у нее лопнул огромный шар, в котором столько времени копилась горечь с примесью ненависти и обиды, эта смесь горячей волной прошлась по ее венам, до предела обострила чувства и обнажила и без того расшатанные нервы.
— ты хочешь знать, что ты мне сделала? На свет родилась! Вот, что ты мне сделала! — сорвалось с губ женщины.
— А я просила, чтоб ты меня рожала?! — Лесю била нервная дрожь. Уголки глаз защипало, в носу зачесалось и что-то влажное проложило дорожку от уголка глаза до краешка губ, оставляя на них соленый привкус. — Ну разве я виновата, что родилась на свет? Ну разве я виновата, что всю сознательную жизнь старалась добиться любви от женщины, которая вообще меня не любит? Да что там не любит? Ты меня ненавидишь! Вот только почему? Почему???
Матрена как-то странно успокоилась, глубоко вздохнув и опустив глаза. Она села за стол на лавку по ту сторону от Леси, расправила руками складки на юбке и, уставившись немигающим взглядом на девушку, произнесла:
— А я тебя и не рожала. Можешь что угодно думать обо мне. Мне все равно. Ты и твоя шлюшка-мать забрали моего Василя навсегда. Он живет со мной в одном доме, называет женой, но и пальцем меня не коснулся после встречи с этой, как ее… А, Богиней. Он всегда называет ее богиней, не иначе. А я так — пустое место. Монахиня при живом боге. Только не перебивай меня, бесовское отродье, раз уж я решилась тебе все рассказать.
Леся пребывала в том состоянии, что в народе называется столбняком. Она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, не могла и слова сказать, если бы и захотела. Единственное, что она смогла сделать, опустится на лавку напротив, как оказалось, ненастоящей матери. Чувства умерли разом, равно как и мысли. Она отказывалась верить, хотя только так можно объяснить подобное поведение и отношение ма… Матрены. Она не хотела слушать излияния террористки, столько времени мучившей ее, видит бог, не хотела. Но не могла найти силы, чтобы встать и уйти. Этих сил больше не было. Пришлось слушать.
Я не всегда была такой, как сейчас, — начала Матрена, —
Год мы прожили душа в душу. Я забеременела. Василь светился от счастья. В глазах любимого мужчины прыгали нетерпеливые искорки. Они загорались всякий раз, как он смотрел на мой округляющийся животик. Хотели мальчика. Наследника. Весь хутор гудел о том, что мне удалось отхватить такого парня и наладить личное счастье. У других-то мужья обычные были. Бывало, и поколачивали своих жен, и пили, и дебоширили. А я себя чувствовала принцессой из сказки: любимый — принц, наследник на подходе. Да только все в миг поменялось. Умер у Василя отец. Точнее сказать всю семью Василя вырезали. И отца, и мать, и братьев младших с сестрами. Заезжие. Приехали, на ночлег попросились. А утром ни следа от тех гостей не нашли — только трупы. Всех во сне поубивали. Хоронили мы их всей деревней. Он не плакал, такое поведение не престало настоящему мужчине.
Да только на этом беды не закончились… — Матрена горестно вздохнула. Взгляд у нее затуманился, на лице отразилась немыслимая тоска, которая стала настолько осязаемой, что складывалось ощущение, будто ее можно потрогать руками.
— Не доглядела я, потеряла я своего ребеночка. Не доносила, мертвым родила. Я тосковала так, что хотела руки на себя наложить. Василь никогда не обвинял меня, во всяком случае, не говорил об этом открыто.
Да только, через пару месяцев ушел он в лес, тоску свою развеивать, боль заглушить, да наедине с самим собой побыть. Одиночествовал он полгода. Я уже и не знала, что думать. И вернется ли он ко мне. Да и вообще, вернется ли. Иногда ночью криком орала, так мне тяжко без него было. Иногда злилась. Он, видите ли, не смог перенести спокойно утрату, а я смогла? Мне ли не тяжело? Потом одергивала себя. Любила я его.
И вот вернулся ко мне мой любимый и долгожданный. Да только, будто подменили его. Чужой он мне стал. Живем в одном доме, а все одно, как соседи. Ночью, бывало, прижмусь к нему. Обнимаю, а он, что холодный камень лежит и не шелохнется даже. И уйти от него не могу. Не примут меня и не поймут люди. Не престало порядочной женщине мужа бросать. Тут только смерть одного из нас дело разрешить могла. Да только не могла я, даже, и подумать, чтоб погиб мой Василь. Уж и себе смерти желала.
Я и плакала, и кричала, и умоляла его объяснить мне все. Да только молчал он. Уйдет в лес на охоту. Приходит под вечер. А я, что собака сторожевая, жду его. Поймала я его на том, что иногда задумывается. Улыбка легкая у него на лице блуждает и глаза такие мечтательные. Придавила я его — молчит. Всеми богами его молила признаться мне — молчит. Уж не знаю, как получилось, да рассказал он мне, что пока ходил, горе свое отпускал, встретил он в лесу на опушке девушку. Он к тому времени уже месяца два как ходил. И красива она была, и добра, и мягка, и очи у нее чернее ночи, что омуты лесные, и волосы длинные белее снега. Одно слово — Богиня. И веришь, с одной стороны легче стало, а с другой, как умерло во мне что-то. Навсегда.