Дорогая Дуся

Колина Елена

– Правильно, – одобрила Вторая, – вот и я говорю: завтра в школу собирайся, петушок пропел давно…

– Это я виновата, мне нужно было сказать ей, что я буду поблизости, в садике у школы, и как только, я сразу прибегу… Она особенный ребенок, и это я во всем виновата. – Дуся никогда еще не говорила так открыто о своих чувствах, в нее вообще будто было встроено табу на выражение чувств ко всем, кроме Муры.

В то время выражение «особенный ребенок» не имело такого смысла, как сейчас, и в данном случае не означало ничего, кроме того, что Дуся считала свою Муру нежной, умной, тонкой, чувствительной, считала, что такого ребенка, безусловно, нельзя наказывать. Мура хотела

сказать, что согласна, она особенный ребенок (особенного ребенка наверняка нельзя наказывать), но глупо вступать в разговор, который подслушиваешь: весь смысл подслушивания в том, чтобы слушать и молчать.

И тут раздался крик.

– Хрена лысого она вам особенный ребенок! Мура! Быстро вылезай! – рявкнула Вторая. Мура посмотрела на нее с уважением, оказывается, Дед с Дусей не знали, что Мура тут, а Вторая знала, недаром Вторая начальник, она всегда знает, что у нее где, и прекрасно знает, где у нее Мура. – Вы думаете, она спит? Как бы не так, она подслушивает! Давай говори, что ты сегодня узнала в школе? Быстро!

– «Жопа». Я узнала в школе новое слово. «Жопа» – это попа, – сказала Мура. – И еще я узнала «сволочь» и «слямзить ручку». «Слямзить» – это украсть с хитростью.

Мура, как мы знаем, отнюдь не была такой глупой, чтобы не понимать, что говорит, она сказала это не без задней мысли. Задняя мысль была такая: даже «попа» – сомнительное слово, а уж «жопа», без сомнения, очень плохое. Сейчас все испугаются, и со школой будет покончено. Так и вышло. Дуся сказала: «Мура, это очень плохие слова!» и «Ну вот!».

– Да ладно тебе, подумаешь, жопа… Это все твое еврейское воспитание! – сказала Вторая.

Дуся покраснела, заметалась глазами.

– Вы говорите это в моем доме, это когнитивный диссонанс. – Дед так удивился, что даже помотал головой, словно заснул и пытался проснуться.

Сейчас трудно понять, что полвека назад слово «еврей» было запретным и таким часто оскорбительным, как если бы сейчас… как если бы Дуся была черной и ей бы сказали: «Это все твое негритянское воспитание».

Со Второй иногда такое случалось: все хорошо и мирно, и вдруг она стремительно, будто неслась с горы, начинала ссору. Муре казалось, что в ней сидит зверь (медведь или хорек), который вдруг начинает царапать ее изнутри когтями, и она выпускает его наружу, чтобы освободиться. У некоторых людей бывает сильная глубинная потребность поссориться, выпустить наружу своего хорька или медведя. Но сейчас Вторая не хотела ссориться, сказала, что думала: Дуся, краснеющая при любом внимании, заграбастала себе непререкаемый авторитет в том, что касалось Муриного здоровья, еды, режима дня, образования! Дрожать над ребенком, кормить фрикадельками вместо нормального куска мяса, и эти страдальчески поднятые брови, если Мура не доедала, это нежное и твердое «Мура, ты должна доесть», все эти шапочки, градусники, «Евгения Онегина» наизусть, вот это все – еврейское воспитание! И сегодня пришло время это высказать.

– Тогда вы тоже не ругайтесь! «Жопа» нельзя, а «диссонан» можно? Что я такого сказала? Моя внучка не еврейка!

– Я еврейка, как Дуся, это природа. У козла бабушка – козел, у снегиря бабушка – снегирь, у еврейки внучка – еврейка, – рассудительно сказала Мура.

– Ты что, дурочка? Козел родился от козла, снегирь от снегиря, а она тебе по крови никто. Дед родной, я родная, а Дуся тебе кто? Никто. Жена твоего Деда.

– А если Дед умернет? – мгновенно спросила Мура.

Ведь вот как Мура хорошо ориентируется в жизни, какой жесткий задала вопрос: а если Дед умрет, то что будет с ними, с Дусей и Мурой, которые не могут жить друг без друга? Они станут друг другу чужими?

Взрослые

обомлели. Они никогда еще не видели такую Муру. Вся красная, напряженная, сжимает кулаки, но не плачет. Дед посмотрел на Вторую как на лису, которую сам пригласил в курятник, а та начала там распоряжаться и передушила всех цыплят. Посмотрел на Дусю и отвел глаза: Дуся как будто сжалась и не разжалась.

Есть вещи, в которые трудно поверить: Мура не знала.

Как могло случиться, что Мура не знала?!

Но ведь никто не может быть уверен в том, как человек использует знания, уложенные в голове, как поймет нашу речь, как оденется, не натянет ли шапку на ногу? И разве «знает» всегда означает «понимает»? Дуся, к примеру, знала, что электроны бегут по проводам, но не понимала, как получается свет.

А Лиза знала, что Муру нужно отправить в английскую школу, но не понимала, что нельзя отправить в школу ребенка, который никогда не общался с детьми. Вторая знала, что говорить «еврейское воспитание» нельзя, но не понимала, что есть вероятность, что ей откажут от дома и тогда она сможет видеть Муру, только подкараулив на улице. Казалось бы, это очевидные вещи, но список вот такого «знает, но не понимает» можно продолжать бесконечно.

И вот Мура, – все знала про жизнь, про романы, любови, разводы, веселила гостей умными словами, любила шокировать взрослых – это весело, как будто ущипнуть и посмотреть, что будет. Но то, что Дуся ей не родная, не было секретом «не для детских ушей», никто это от нее не скрывал, а тем, что не было секретом не для детских ушей, Мура нисколько не интересовалась… Знать лишнее и не иметь понятия об очевидном – это вполне обычная история.

Вторая смотрела на Муру с сожалением: она давно бы Муре сказала, знай, что у нее на руках такой козырь, но ей, как и всем, даже в голову не приходило, что Мура не знает!

Дед сказал то, что полагалось: он будет жить еще очень долго, Мура успеет вырасти, и все это время они втроем будут вместе.

– Котеночек мой, ты поняла? – волновался Дед.

– Да, Дюдя… – подтвердила Мура.

Она говорила «Дуся и Дюдя», когда была совсем маленькая, и сейчас вдруг опять сказала, от рассеянности или от потрясения, стараясь защититься от того, что Дуся ей никто.

– Дуся и Дюдя, надо же! С такими именами и людей-то нет, это же хомяки какие-то, а не люди… – сердито сказала Вторая… и вдруг зарыдала: – Дуся и Дюдя, надо же! Дуся и Дюдя, как хомяки, а я?! Она не сказала, что у нее еще один хомяк есть, я… А я есть! Она меня не любит…

…Мура сама бы, глядя на нее, зарыдала, но как-то вся заледенела. Да и не скажешь же: «Не плачь, я тебя люблю». «Я тебя люблю» сказать стыдно. Жалко Вторую, но невозможно сказать. Второй человек в районе, а плачет… Видно, что ей стыдно рыдать, она такая сильная, начальник, и вдруг рыдает, лицо скривилось, и слезы текут. Вот же люди, такие на вид одни, а внутри другие. «Человек – как яйцо в мешочек, сверху твердый, внутри нежный», – думала Мура.

Слезла с дивана и пошла спать. Обычно ее спать с трудом загоняли, и она еще несколько раз приходила попрощаться на ночь, бывало, что и по десять раз прощалась.

Дуся билась в ее дверь встревоженной птицей, Дед стучал сухим преподавательским стуком «тук… тук-тук», но Мура никому не сказала «можно» или «входи». Мура закрыла глаза и стала думать. Что ее ждет? А что если завтра ее опять выгонят из школы? Она видела в цирке, как дрессировщик щелкал в воздухе хлыстом, чтобы верблюды шли в нужном ему направлении. Может быть, учительница будет щелкать хлыстом, чтобы она пошла в нужном направлении? Загонит ее в раздевалку, а затем вытолкнет из дверей?