Дороги и тропы
Шрифт:
— Не обижай... Закурить есть?.. Первый раз в жизни я пожалел, что не курю. Выручил подбежавший на разговор парень.
— Плавать умеешь? — спросил лодочник, сворачивая цигарку. — А я вот не умею, даром что на реке...
Вспыхнула спичка... Я не поверил глазам: слабый огонек осветил обветренное, тронутое морщинами лицо женщины. Она уловила мое смущение.
— Знал бы — не сел?
— Да нет, почему же...
— Антониха-а!.. — донеслось с берега.
— Беспокоятся мужики. Надо плыть. Ну, прощайте!
Я пожал
— Антониха-а!.. — опять позвали из темноты.
— Плыву, плыву... — ответил с реки немного ворчливый голос.
Неделю спустя знакомый лесник уговорил меня пойти на вальдшнепов. В пойменном лесу стоял острый запах прелых листьев, кое-где лежали светлые островки снега. В прибрежной балке присели передохнуть. В этом овраге, поросшем дубами и мелким кустарником, беспокойно кричали сороки.
— Что за базар там у них? Неспроста собрание устроили, — указал лесник в сторону суховатого вяза, где беспокойно прыгали, взлетали и снова садились птицы.
Возле вяза пахло потухшим костром. На ветках сушилась рыболовная сеть. Тут же, прикрытые мхом, лежали хороший сом и пара язей — видно, утренняя добыча рыболова. И стоял очень старый, ободранный мотоцикл с коляской. В коляске лежали дрова, а сверху поленьев — бутылка с березовым соком. У потухшего костра, прикрыв лицо обрывком брезента, спал человек.
Лесник кашлянул. Спавший зашевелился. Скинул брезент и сладко зевнул:
— А, это ты, Севастьяныч...
— А кто же, — сказал лесник. — Я с гостем,— добавил он, пытаясь в костре разыскать уголек для цигарки.
Антониха?! Да. Это была она.
Я много ходил и ездил в лесах. На таежных заимках встречал женщин-охотниц. Но тут, на обжитом Дону, эта встреча меня поразила.
Закатное солнце просвечивало овражек, и я с нескрываемым любопытством разглядывал женщину. Ей было лет шестьдесят — седые пряди выбивались из-под серой верблюжьей шали. Глаза, однако, глядели вовсе не по-старушечьи. Не прожитый с годами природный ум светился в этих глазах, да, судя по всему, и на зрение старуха не жаловалась.
— Стреляешь, Антоновна? — кивнул я в сторону ружья.
— Швыряй картуз кверху — увидишь. Чудно небось встретить такую ведьму в лесу? — вдруг засмеялась Антониха. — Признайся, чудно?
Я сказал, что рад такой встрече, что и сам в лесу вырастал.
— Я не отшельница. Жизнь на людях прошла... А лес люблю... И Дон люблю. Да что ж мы стоим? Набери сушняку, а я за рыбу примусь. У огня разговор-то веселее пойдет.
Лесник махнул рукой и один пошел на поляну высматривать вальдшнепов. А мы с Антонихой разложили костер да так и просидели под звездами до утра.
Под шорохи лесной ночи перед моими глазами прошла трудная, не совсем обычная и суровая жизнь простой деревенской женщины.
Отец был добрым и ласковым человеком. Но была слабость: увлекся церковным
Умер от болезни отец, а мать после него — от горя. Перед смертью мать собрала ребятишек, позвала Настю:
— Ты остаешься, дочка, хозяйкой. Сестрам и брату не на кого, кроме тебя, надеяться. Совсем трудно будет — тогда в приют, а пока силы есть — не дай пойти по миру...
День за днем, год за годом: пашня, покос, молотьба... Зимой, чтобы добыть лишний кусок хлеба, охотилась, летом рыбачила. Мужская работа сделала Настю грубоватой, по-мужски смекалистой и выносливой.
Незаметно, как июньская сенокосная пора, прошла молодость. Не было у Насти часу ходить в луга, где водились хороводы, и подруг не было, все с мужиками в поле: пашня, покос, молотьба, охота...
Повырастали сестры, попросили благословения замуж. Брат тоже женился, в Москву уехал.. Выполнена материнская заповедь — пора бы и о себе подумать... Да поздно! Уже не Настей, а Антонихой зовут ее на селе. Да и трудно было менять проторенное русло жизни — землю полюбила, пристрастилась к охоте.
За доброту, честность и справедливость выбрали Антониху председателем сельского комитета бедноты. С той трудной поры укрепилось за Антонихой ласковое прозвище «мирской матери». После двадцать лет подряд выбирали эту почти неграмотную женщину народным заседателем. И нет на селе человека, который, сказал бы, что Антониха хоть раз покривила душой, не заступилась за обиженного и отпустила виновного.
Первой вступила в колхоз. И по селу пронеслось: «Антониха записалась». И уж не надо было агитировать мужиков.
Вынесла все тяготы первых лет жизни колхоза: опять пахала, косила, молотила, воевала с кулаками. Была лесничихой и председателем сельсовета...
Чего только не умеют делать золотые руки этой не балованной жизнью женщины! Самый лучший в селе сад — у Антонихи. Антониха может починить замок и сшить сапоги. Во время войны, когда было разграблено и сметено село над Доном, чинила обувку, клеила односельчанам бахилы из автомобильной резины, из старых ведер делала распространенные в войну мельницы-терки. Не далее как три года назад своими руками новую хату поставила.
В сенях этой хаты пахнет мятой, лесными травами, сосновой стружкой. Приглядевшись, в темном углу можно заметить на нитке грибы, лосиный рог, гроздья прошлогодней рябины, заячьи шкурки, растянутые на досках... Это все лесные трофеи Антонихи. Лес и река давно уже стали для нее вторым домом.
— Скучно в лесу одной-то?
— О, милый, нешто одна я! Гляди-ка, сколько голосов птичьих, сколько шорохов разных!.. И на реке тоже хорошо. Умирать буду, скажу, чтобы на круче похоронили, чтобы лес и воду было видать. Для меня лес и речка что песня. Так-то вот, человек хороший.