Дороги веков
Шрифт:
В посёлок Кубринск, выросший на берегу той самой Кубри, которую любил Д. И. Хвостов, я отправился на борту маленькой дрезины, подпрыгивавшей, вихлявшей из стороны в сторону на только что проложенной колее, лежавшей ещё не на шпалах, а на неошкуренных берёзовых плахах. Как нас не вывернуло на той времянке, как не сбросило под откос — до сих пор не пойму, потому что дрезины сходили с рельсов почти каждый день и все к этому настолько привыкли, что как-то и говорить на такую тему казалось неприличным. Разве что кивали попутно на то или другое место, подтверждая: этот здесь съехал, а тот во-он там, где осина поломанная наклонилась над канавой…
Но тридцать с чем-то километров были преодолены, дрезина остановилась возле подобия платформы, обозначавшей тупик,
Королёва я разыскал не сразу, уже к вечеру, и, сидя напротив сумрачного, несколько диковатого на первый взгляд человека, который отрешённо и даже вроде бы неприязненно рассматривал меня неподвижными синими глазами из-под густых светлых бровей, глядя на его загорелый, обветренный лоб, редеющие волосы неопределённого оттенка с проплешинами и залысинами, не мог отделаться от мысли, что всё виденное мною за этот день — шоколадные прямоугольники торфяных полей, колея подъездных путей, караваны сложенного к вывозке торфа, здания посёлка, чудом сохранённые при строительстве сосны, — всё так или иначе связано с этим человеком, является как бы его «развёрткой» во внешний мир, созданный, преобразованный по его желанию и замыслу. Только вот понимает ли он, о чём я ему говорю? Захочет ли понять? Или это тот «чистый» хозяйственник, для которого существует только план и вал?
Наконец я всё высказал и замолчал. Наступила пауза. Королёв продолжал вертеть в пальцах зажигалку, но глаза его, ушедшие перед этим куда-то в сторону, снова остановились на мне.
— Слу-ушай, — протянул вдруг хрипло Королёв, — он именно так и тянул, протяжно и хрипло, — слу-ушай, а тебе нравится Ахматова?
Не строительство, не раскопки — нет, ему, видите ли, захотелось поговорить о поэзии, и не о чьей-нибудь, а ахматовской!
Вот-вот, с такого всё и начинается: не дружба (захочет ли такой дружить?), не приятельство (такой в приятелях ходить не станет), а какие-то особенные отношения, возникающие между мужчинами, когда каждый сохраняет необходимую дистанцию чуть иронической полуулыбкой, словно бы приспущенным забралом рыцарского шлема. Как территория магического круга, очерченного шпагой мага: до сих… Приоткроется — и снова всё наглухо забаррикадировано для нечуткого глаза, замечающего только «хозяина» — рачительного, чуть грубоватого, с заботой, прикрытой насмешкой или едким словцом, который враз досматривает, и сколько торфа вывезено из караванов, и какого качества борщ в поселковой столовой, и как строится новый дом на отведённом ему участке, и что новой школе оборудования не хватает. Всё видит, до всего ему дело есть.
Но за всем тем, за папиросным дымом совещаний, за шелестом бумаг и разбором ежедневных дел видит и маленькую, в две нары избушку на не тронутой пока ещё лесной речке Игобле, километрах в десяти от новой линии узкоколейки, где вольготно дышится и ему, и двум его лайкам, с которыми проводит он там весь свой отпуск: две недели осенью, когда кончаются работы на торфяных полях, и две недели весной, с началом тяги, когда работы ещё не начаты.
И там же, под говор раскачивающихся под ветром деревьев, пишет свои никому почти не известные стихи о пустынных, замирающих болотах, выгонах лешего, на которых обгладывают горькие побеги тёмные с подпалинами лоси, о кровавых следах на первом снегу, проступающих ягодами клюквы, и о песне торжествующей любви, которую самозабвенно поёт встающему солнцу грузный чёрный глухарь…
Нет, совсем он не прост и не лёгок, этот человек, хотя с той давней встречи порядочно и «соли» съедено было вместе, и выпито водки, да и мои первые раскопки на Польце проведены были за счёт его строительного управления. В этом году, по сути дела, мы только продолжаем то, что было начато несколько лет назад, хотя финансирует нас уже другое предприятие, к которому «по наследству» отошло строительство станции на Польце.
Устроившись сзади меня на кочке, из которой поднимался полусгнивший пень в три кривых ствола ольхи, Королёв курит, изредка спрашивая
6
Кончились праздники.
Вчера, когда все гости уже разъехались по домам и река заметно опустела, Роман занялся лодкой. Он долго ходил вокруг, колупая ногтем отставший вар, подтаскивал и колол поленья, разжигал костёр, и всё это медленно и основательно, словно начинал дело важное, длиться которому не один день и даже не месяц.
Мы это поняли сразу и принялись помогать. К вечеру лодка была готова.
Сегодня мы спустили её на воду, покрутились возле дома, отмечая набегавшие из пазов струйки, и решили отправиться на озеро. С нами поехал Павел, младший сын Романа, работающий машинистом на торфопредприятии, прихватив с собой старую отцовскую острогу.
Я медленно гребу, иногда встаю на корме в рост и отталкиваюсь веслом как шестом, потому что течение быстрое и норовит развернуть тяжёлую лодку, ткнув её носом в берег. Павел стоит на носу, держит наперевес древко, вглядывается в воду, и частая гребёнка остроги готова вот-вот нырнуть, чтобы вонзиться в спину неосторожной плотвы.
В лодках, что встречаются на пути, — местные ребятишки. Вчера и позавчера рыбу ловили их отцы. Сегодня они, натянув отцовские ватники и перепоясав их кто ремнем, а кто просто верёвкой, важно, с достоинством сплёвывая сквозь зубы, ведут лодки вдоль полузатопленных берегов, всматриваясь в прибрежную траву. Они плывут без весла, отталкиваясь древком остроги, толкают лодку вперёд, быстро перехватывают древко и резко и часто тычут гребёнкой под берег. Время от времени они сбрасывают в лодку с острых зубьев одну, а то сразу две рыбины. Это называется «ловля на тычок» — ловля древняя, как сама Вёкса.
Конечно, острога — не лучший способ ловли, а теперь и вообще относится к числу запрещённых орудий, но здесь ею пока ещё пользуются.
Вчера Павел тоже колол плотву, но сегодня он шарит глазами по заводям.
— В заливчик подгони, правей, — говорит он мне хриплым шёпотом и переступает с ноги на ногу.
Справа в заливчике мелководье и сухой тростник. И, поворачивая лодку, я вижу, как кто-то ворочается там в воде возле кустов, всплескивает и по заводи бегут в стороны большие круги. Мы подходим медленно, осторожно, стараясь не шевелиться, не стукнуть ненароком веслом о борт.
Павел поднимает острогу, выносит её вперёд, я налегаю сильнее на весло…
— А-а, стерва!
Он вскрикивает коротко и хищно, изо всей силы бьёт острогой в шевелящуюся воду и наваливается на древко так, что лодка вот-вот черпнёт бортом. Балансируя, упираясь в дно веслом, я пытаюсь удержать её на месте. Вадим перегибается через борт, древко остроги скрипит, гнётся, огромный хвост взбивает грязную муть, и над водой у борта появляется плоская темно-зелёная щучья голова, беззвучно разевающая хищную зубастую пасть.
Не подворачивая рукавов, мешая друг другу, по локти мокрые, втаскиваем чудовище в лодку.
Щука большая, с метр, тяжёлая и скользкая. Она продолжает биться и на дне лодки, пока Павел не оглушает её прихваченным для этого поленом.
— Ишь, зубастая… Килограммов на двенадцать!
— Побольше будет, пожалуй…
— А я вижу, она всё на оном месте ворчается, — начинает традиционный охотничий рассказ Павел. — Вот я и сказал, чтобы туда повернуть…
Все мы видели, всё пережили, но так нужно, и в этом, может быть, самое важное для человека, чтобы выразить в словах, уже смакуя победу и переживания, все перипетии короткой счастливой охоты. Мы сами долго — до следующего мая — будем рассказывать, каждый раз приукрашая по-новому, об этих рыбных майских днях.