Дорогие мои, хорошие!… Стихи друзьям: оды, мадригалы, посвящения, поздравления, тосты, пародии и другие экспромты
Шрифт:
и хлоркою глушат всерьез.
И будто бы воду сырую,
опасную для людей,
от свежих метафор фильтруют,
фильтруют от резких идей.
Ты будь начинающий автор
иль стой на вершине молвы —
издательских будней хлоратор
не знает поломок, увы.
Да хоть Элюару и Лорке,
по нынешним временам
любому подсыпали 6 хлорки,
еще и побольше, чем нам.
И
приходят стихи к немоте —
живые и мертвые строки,
и те в них убиты, и те.
Грязнее река год от году,
поэзия — чище стекла…
Мой друг редактирует воду,
за то ему честь и хвала!
* * *
С напитком большие проблемы в Надыме,
а был он так остро нам необходим,
и я намекнул продавщице Надине:
мол, он, мой товарищ, воспел ваш Надым.
Расчет оказался и верный и точный,
почетный надымец был неотразим,
и после закрытия, в час неурочный,
Надина впустила нас с ним в магазин.
Так вот оно, действие литературы,
на судьбы людей, на простые сердца,
и даже последние, вроде бы, дуры,
и те от души уважают творца!
Якову ГОЛЯКУ
Нежной душе с крепкими кулаками
1
Есть у нас в Свердловске
высокая горушка,
возле той горушки
вышла заварушка:
здесь расстрелян русский царь,
самодержец-государь.
В честь того на этом месте
площадь есть Народной мести.
А местные жители
все поголовно —
народные мстители.
А еще на той горушке
есть чугунные лягушки,
из чугунной рыбы бьет фонтан.
Тут всегда сидят старушки,
греют косточки подружки,
и проходит мимо Яша,
всем известный фулюган.
Местный житель,
местный мститель,
он идет на микропорке,
Яша, Яша, детство наше
прокатилось с этой горки.
На конёчках, на коньках,
за машиной на крючках,
мимо фабрики конфетной,
сладким запахом приветной,
мимо ТЮЗа, сельхозвуза,
по ухабам, не без юза,
мимо нашего родного
отделения второго,
и дежурный старшина
говорит: «Слезай, шпана!»
В замечательный денек
он снимает с нас конек.
2
Как
где так славно лягушки чугунные квакали,
а мы жили с тобою с разрывом в два квартала,
и одни нам вороны чего-то накаркали.
Омерзителен и гадок
крик пророчицы — вороны…
Мы их били из рогаток
в целях самообороны.
Сколько лет с той поры пронеслось,
словно окон ночной электрички…
И не все, что напели лягушки, сбылось,
и не все, что накаркали птички…
3
Мы в железном краю вырастали,
где заводы важнее людей,
мы живем на суровом Урале
для себя, для друзей, для детей.
И мы, Яков Исакович, милый,
не сопьемся, мне кажется, нет:
проживем мы со страшною силой
превеликое множество лет.
Молодой — это значит, не старый.
Мы еще поживем, дорогой.
А с твоей задушевной гитарой —
хоть до третьей войны мировой!
Если взрывом прокатится атом
и начнется всемирный мандраж,
ты откликнись изысканным матом
и возьми меня в свой экипаж.
И в боях мирового накала,
на фронтах межпланетных боев
будем мстить мы за Либкнехта Карла,
за ужасное детство свое!
А пока, в наше мирное время,
и за этим роскошным столом,
возвращаясь к лирической теме,
я целую тебя напролом.
Идут года, но их походка
еще по-прежнему легка,
в моей руке блистает водка,
я пью за Яшу Голяка!
* * *
Сердце просто выпрыгнуть готово,
и гудит от счастья голова:
ты родился в рождество Христово —
может, ты мессия номер два?
Если ты действительно мессия,
не сиди в квартире этой зря:
заждалась безумная Россия
своего небесною царя.
Мы живем, уткнувшись в телевизор,
он, мерзавец, беспардонно врет.
Если ты за облаками вызрел —
спрыгни к нам и разбуди народ.
Как ни жаль, но будь любезен, Яков —
ты уйди, покинув этот стол,
и наставь повсюду тайных знаков,
чтоб узнали люди — ты пришел.
По домам пройдись, по магазинам,
будь всегда с народом, только с ним,
чтобы жил не хлебом лишь единым,
но и духом, рыбным и мясным.
Демагога накажи и хама,
чокнутых и хворых исцели,
и торговцев выгони из храма,
и на паперти Универсама
им публично каяться вели.
Разошли писателям повестки,