Дорогостоящая публика
Шрифт:
Я нагнал Наду, и мы с ней пошли вперед. Я видел то, что те двое видеть не могли: щеки у Нады слегка горели, а ноздри трепетали, словно учуяв в воздухе что-то запретное. Это ее состояние мне было знакомо. Кинув на меня взгляд сверху вниз, Нада сказала:
— Вытирай хорошенько ноги!
Сказано было просто так, даже без тени вызова, — она обронила эти слова, и это означало, что она помнит о моем существовании и что держит меня под контролем. Ну и еще она как-то разок положила мне руку на голову, давая понять, что все в порядке. Позади с видом следопыта вышагивал Отец, рядом,
Мистер Хэнсом отпер парадную дверь, и мы вступили в отделанный кирпичом тамбур, затем он отпер вторую (то были двери французского типа), и мы вошли в довольно просторный овальный вестибюль. Вам описать подробней? Извольте: привычного вида черно-белый кафельный пол, французское, провинциального стиля зеркало в штампованной раме с искусственной позолотой, в таком зеркале отражение возникает раньше, чем ожидаешь, и лестница, вздымающаяся вверх к неведомому второму этажу, и еще — свисающая словно с небес хрустальная люстра. Очень красиво.
— Гм, угу-м! — произнес Отец, хлопнув в ладоши с таким видом, будто углядел нечто подозрительное. Мой Отец постоянно издавал короткие, взрывные, непонятные звуки. А может, был в них какой-то смысл? После каждого такого междометия Отца Хови Хэнсом облизывал свои бледные губы, а взгляд Нады перескакивал с обозреваемого объекта на очередной.
— Ну что же, пройдемся по всему дому, — бесстрастно произнес Отец. — Любопытно, любопытно. Во всяком случае, опрятно, весьма.
Агент повел нас по комнатам. Дом был пуст, и наши шаги, отрывистые фразы Отца и блеклые, но бодрые реплики Хэнсома отзывались гулким эхом. Я почувствовал, что у меня смежаются веки: все это я видел столько раз! Господи, столько раз! За последние двое суток мы осмотрели десяток, нет, десятка полтора таких домов. Ни один из них Наде не подошел. И вот теперь мы бродим по этому дому, который не хуже и не лучше других. Пепел с сигары отца падал на натертый до блеска паркет. Я видел, как Отец то и дело поглядывал на Наду; лицо у нее было непроницаемое, да еще эти очки, темные и в темной оправе; они, должно быть, раздражали Отца так же, как и меня. Мне хотелось их сорвать, разломать пополам и крикнуть ей: «Ну взгляни на меня, пожалуйста!» Но тут лицо моего Отца задергалось, принимая нарочито серьезное выражение, и он осторожно спросил мистера Хэнсома:
— А вам не кажется, что цена высоковата?
— Высоковата? — кротко и крайне изумленно переспросил мистер Хэнсом. — Что вы, упаси Бог! Высоковата? За такой изумительный дом?
Никогда еще Отец не вступал в финансовые переговоры так круто да еще с таким заходом, и мать моя в тревоге обернулась. Обернулась и уставилась на него. Она умела бледнеть как мел, поджав губы с видом оскорбленной невинности. Всякое упоминание о деньгах претило ей, раздражало ее. Она сняла темные очки, руки в перчатках держали их на весу; она ждала, что будет дальше.
— Высоковата, мистер Эверетт? Что вы, нет! — повторил мистер Хэнсом, теперь уже с большей уверенностью, как будто успел поискать и вновь обрести почву под ногами. — Дом на семьдесят тысяч на Виндзорской Излучине, который мы только что видели, ни в какое сравнение не может идти с
— Угу, у-гу… — произнес Отец. — Чем это так пахнет? Мастикой какой-то?
— Мастикой?..
— Мистер Хэнсом, — сказала Нада, — мой муж шутит. Он это говорит нарочно.
— Родная моя, — вступил Отец, — восемьдесят тысяч — деньги немалые. — Он произнес это тем официальным, само-собой разумеющимся тоном, которым здесь принято говорить с женами и который всегда так злил Наду. — Есть вопросы, в которые я тебя не посвящаю, то, что касается только меня и моих служебных возможностей… ну и… разумеется, при нынешних экономических условиях все это рискованно.
Тут он мимо напружинившейся Нады подмигнул мне. Я отвернулся; мне стало стыдно за них обоих и противно от этого подмигивания, подававшегося как милое подшучивание.
Отвернулась и Нада. Направилась к дверям и остановилась у выхода из комнаты, наполненная гневом. Или, решив, что сейчас пора разозлиться, ждала, когда ее охватит гнев. Под дорогой черной тканью пальто, утяжеленного роскошным норковым воротником, ее негодующие плечи выпрямились, как у школьницы.
— Экономика — дело коварное, — втолковывал Отец мистеру Хэнсому в этакой выспренно-панибратской манере. — Все нестабильно, все туда-сюда. Цены вечно ползут. Сегодня так, завтра этак. Верно я говорю, Дики? Теперь даже в младших классах это проходят. Подумать только, детей с малых лет обучают экономике, финансам! А ведь у него еще и французский. Вы не поверите, по-французски мой сын говорит совершенно как француз!
— Элвуд! — негромко выдавила из себя Нада.
— Да, родная?
Она быстро-быстро заморгала ресницами. Может, она плакала, — или привычно для них обоих изображала, что плачет? Кто знает. Я ненавидел Отца за то, что он выставляет ее на посмешище, что он так дразнит ее. Издевается, как над диким животным, которому сначала перекрывают путь с одной стороны, потом с другой, жертва мечется, бьется, неумолимо оттесняемая к расставленной сети, но все же, оставаясь диким животным, готовая внезапно ринуться в атаку и вмиг перекусать своих мучителей.
— Да заткнись ты, идиот паршивый! Балабон, дубина, сукин сын! — еле слышно выдохнула Нада.
— Таша, при людях! — вскричал Отец.
Мешки у него под глазами скорбно обвисли. Сигара скользнула по губе. Пухлый рот преобразился в жирную линию, но даже в этой линии выразился охвативший его испуг — парадоксально, но именно этого он добивался.
Застигнутый врасплох, мистер Хэнсом судорожно глотнул воздух и не нашел ничего лучше, как уставиться на Наду; а я с глуповатой ухмылкой все пытался поймать его взгляд, чтобы дать ему понять, мол, ничего страшного, не огорчайтесь, правда-правда ничего страшного! Это нормально, это обычно! Да поймите же вы, мистер Хэнсом! Но в присутствии Нады на меня, да и на Отца никто особо не глядел, — не только мужчины, но и женщины, хоть окажись крутом целая толпа народу. И вот мы, мужчины, Отец и я, оказывались как бы сторонними наблюдателями сцены, когда, подобно заведенной дешевой кукле, Нада выдавала обычный, трескучий и клокочущий набор слез и ярости, кончая изнеможением в финале.