Дорогой длинною
Шрифт:
– Ты лежи, пожалуйста, тебе нельзя… - пробормотала Маргитка. Дашка повернулась к ней, нашла её руку.
– Маргитка, не надо. Ты только себя погубишь. Отец, он… Ему всё равно никто, кроме матери, не нужен. Я наверное знаю. Ты ему не верь. Не надо. Он тебя в гроб сведёт. Слышишь?
Заголосив, Маргитка прижалась лбом к горячей, сухой руке.
– Не буду, пхэнори! Не буду! Не поверю! Уйду сама - только не помирай!
Сдохну, а уйду, клянусь! С Паровозом в Крым поеду!
Скрипнула дверь. В комнату вошла Настя с тазом воды в руках. Застигнутая врасплох Маргитка вскочила, ощетинилась. Настя посмотрела на неё спокойно,
– Ступай, девочка. Заразишься ещё.
Маргитка опрометью выбежала из комнаты.
*****
Трактир Медведева на углу Солянки и Подколокольного переулка в этот дождливый день был почти пустым. Плешивый хозяин в бабьей кацавейке поверх заплатанной рубахи читал "Московский листок", трое половых сгрудились у окна, вполголоса обсуждая какие-то свои дела, девчонкаслужанка мыла стаканы в лохани, на буфете, свесив хвост, дремал жирный кот. Трактир был грязноватым, тёмным, частыми посетителями здесь были извозчики с Таганки, нищие и проститутки с ближнего Хитрова рынка и обедневшие мастеровые. Но даже этих постоянных клиентов сегодня не было, лишь в дальнем углу дремала над миской мятой картошки оборванная старуха, да у окна сидел, положив перед собой на столешницу сжатые кулаки, Сенька Паровоз. Он сидел так уже четвёртый час, почти не меняя положения, смотрел в плачущее дождём окно, иногда поглядывал на дверь.
Хозяин косился на него, мялся, молчал, но, когда ходики отбили пять, не выдержал и выбрался из-за стойки. Семён отодвинул пустой стакан, из-под которого тут же выбежал прусак, перевёл на хозяина тяжёлый взгляд:
– Чего тебе неймется?
– Сам знаешь чего, Семён Перфильич, - заискивающе заговорил тот.
– Тебя ведь, не в обиду будь сказано, по всей Москве ищут. Христа ради, не светись у меня тут. Случись чего - убытку не оберёшься…
– Ну, по миру я тебя пущу… - съязвил Сенька, гоняя прусака пальцем по столу.
– Свихнулся ты, что ли, Кузьмич? Какой тебе убыток, ежели я погорю? У тебя и так через день на второй облавы. Не "Эрмитаж" небось содержишь, не фасонь.
Снаружи послышались приближающиеся мокрые шлепки: кто-то со всех ног бежал босиком по лужам. Семён упустил прусака, поднял голову.
Хлопнула дверь, и в трактир влетел Спирька. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он увидел Паровоза, и его чумазое лицо выразило крайнюю степень изумления:
– Семён Перфильич, здесь ещё? А я-то думал, уже в Джанкой катите с Машкой…
– Не мети!
– Сенька отвернулся к окну. Не глядя на Спирьку, спросил: – Да ты точно был у неё? Записку передал?
– Всё в лучшем виде исполнил, утром ещё!
– побожился, стукнув себя грязным кулаком в грудь, Спирька.
– Что она тебе сказала?
– К чёрту послала.
Семён усмехнулся. Снова задумался, положив кулаки на стол. Спирька насторожённо следил за ним. Наконец, набравшись смелости, подошёл, что-то шепнул на ухо. Паровоз отмахнулся от мальчишки, как от мухи:
– Пшёл ты…
– Семён Перфильич, погоришь! Паровоз, не гневи бога, фарт не вечно пляшет! За три часа не пришла - значит, уж и не явится!
– зашипел Спирька. – Грех из-за бабы пропадать, я дело говорю, ты бы…
– Тырца в зубы изобразить?
– лениво спросил Семён.
– За мной не засохнет.
– Ну, как знаешь.
– Спирька обиженно направился к двери, открыл её…
и тут же шагнул обратно. Паровоз взглянул в изменившееся лицо мальчишки. Медленно поднялся. Спросил неожиданно охрипшим
– Что там?
– Рви когти, Семён Перфильич, - сглотнув слюну, прошептал Спирька. – Городовой Федот Иваныч сюда идут.
– Охти!
– всполошился хозяин за стойкой. Метнулся за кренящуюся, давно не белёную печь трактира с выбитыми кирпичами, отдёрнул рваную занавеску, за которой обнаружилась аккуратная дверка.
– Семён Перфильич, живо сюда! Прямой дорогой в Свиньин переулок вылезешь, на Хитров нырнешь. Давай поспешай, я ему зубы-то заговорю, не впервой. Ну, давай, давай, давай!
Семён медлил. Его чёрные глаза из-под тяжёлых век без всякого выражения смотрели на бегущие по окну капли.
– Парово-о-оз!
– взмолился и Спирька.
– Что ж ты, дьявол, канитель тянешь?
– Завернись, - поморщившись, сказал Паровоз. Спирька по-бабьи всплеснул руками, но больше сказать ничего не успел, потому что дверь отворилась, и в трактир, загородив на миг весь проём, шагнул городовой с Хитровки. Это был знаменитый на всю Москву Федот Иваныч, огромный человек в потрёпанной, давно потерявшей всякий вид и цвет шинели, из полуоторванного кармана которой торчал рыбий хвост. Внимательный взгляд маленьких бесцветных глаз мгновенно обшарил весь трактир и остановился на Паровозе. Федот Иваныч отряхнулся от дождевых капель, подошёл к стойке буфета (старые половицы отчаянно скрипели при каждом его шаге), выпил налитую Кузьмичом стопку водки. Бросил через плечо густым басом:
– Здорово, Семён.
– Здравствуй, Иваныч, - отозвался тот.
– Как живёшь-хлебуешь?
– Твоими молитвами.
– Эхма, грехи наши тяжкие… - Городовой поставил на стойку пустую стопку, обстоятельно вытер мокрые от дождя и водки усы. Не спеша произнёс: - А ведь мне тебя взять велено, Семён.
– Ну так бери, - усмехнулся Паровоз. На его лице блуждала странная улыбка, глаза то шарили по трактиру, то устремлялись к окну. Спирька у двери напряжённо следил за этим взглядом, надеясь уловить хоть какой-то знак, но Паровоз - нарочно ли, нечаянно ли - не замечал его.
– Да ты уж лучше сам поди, - спокойно сказал городовой, подцепляя из миски на стойке солёный огурец. Паровоз обернулся, поглядел на него, посоветовал:
– Лист сыми, заглотишь.
– И, подождав, пока Федот Иваныч снимет с огурца прилипший смородиновый лист, сказал: - Обожди, чаю хочу. Кузьмич, тащи чайник.
– И мне тож, - в спину хозяину велел городовой.
Вздыхающий Кузьмич принёс два чайника, стаканы, Паровоз спросил ещё и сахару. Около получаса городовой и вор молча пили чай каждый в своём углу, не глядя друг на друга. Спирька, сидящий у порога, словно обратился в изваяние и лишь время от времени громко икал. Кузьмич надел треснувшие очки, снова взял газету и, казалось, углубился в чтение. Скрипнула дверь, в трактир заглянули два оборванца, насторожённо посмотрели на сгорбившегося за столом Паровоза, на огромную фигуру городового и молча, быстро вышли вон.
Паровоз втянул в себя последний глоток чая, перевернул стакан, взъерошил обеими руками волосы. Посмотрел на ходики в углу. Встал, потянулся и обернулся к городовому.
– А чёрт с тобой, Иваныч, веди. Надоели вы мне все.
Федот Иваныч встал. Подойдя к вору, сочувственно сказал:
– Да не убивайся ты за ей, Семён. Бабьё - оно и есть бабьё, ветер под хвостом свищет. Тем боле цыганка. Ничего, кроме золота, в уме не держится.
– Всё-то ты знаешь, Иваныч.
– Паровоз устало улыбнулся, потёр глаза, и сразу стало заметно, что он не спал несколько ночей подряд.
– Я так думаю, что ты нечистая сила всё-таки.