Дорогой мой человек
Шрифт:
Напившись чаю с молоком, Ашхен Ованесовна скрутила себе огромную самокрутку, заправила ее в мундштук из плексигласа с резными орнаментами, выполненными военфельдшером Митяшиным на военно-медицинские темы, выпустила к низкому потолку целую тучу знаменитого «филичевского» дыму и вернулась к проблеме, с которой начался сегодняшний разговор, — о поведении врача в разных сложных жизненных передрягах.
— Решительность и еще раз решительность! — грозно шевельнув бровями, произнесла Ашхен Ованесовна. — Извольте, Володечка, казуистический случай со знаменитым педиатром Раухфусом: родители категорически воспретили
— Идиотов не сеют и не жнут, — сказал Устименко. — Я читал, что в нынешнем веке профессора парижского медицинского факультета возмущались фактами лечения сифилиса. Они утверждали, что «безнравственно давать в руки людям средство погружаться в разврат». Тут я не путаю, у меня память хорошая…
Он отвел в сторону ТТ Бакуниной и щелкнул бойком.
— Осторожнее! — попросила Ашхен. — Почему все мальчишки так любят играть в солдатиков?
— Так ведь сейчас война! — спокойно ответил Володя. — Вы забыли?
— А вы нахал! — сказала баба-Яга. И перешла на тему, которая вечно тревожила ее, — это она называла «диагностическим комфортом». Молодое поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему «инспектировать» больного, оно целиком полагается на лабораторные и инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они почти не пользуются…
— Да, да, разумеется, — кивнула Бакунина, тасуя карты перед пасьянсом. — Конечно. Профессор Бессер справедливо утверждал, что от больного натуральной оспой пахнет вспотевшим гусем.
— А откуда мне знать, как пахнет вспотевший гусь! — изумился Володя. Нас этому никто сроду не учил. И зачем…
Но обе старухи, как всегда, не дали ему сказать ни слова. Они же его воспитывали, они ему советовали, они его пичкали всем тем, о чем думали сами, что испытали и что пережили. Переглядываясь, как им казалось, загадочно, они обращались с ним, как Макаренко со своими правонарушителями, у них была какая-то методология воздействия на него, они считали его упрямцем, очень обидчивым, у них имелись к нему свои «подходы», немножко как к нервнобольному. И внезапно он понял: у них у обеих никогда не было детей — вот что! И тут, в этом Заполярье, они как бы нашли себе сына…
— Ешьте витамины! — приказывала одна.
— Пейте настой из хвои, — велела другая.
— Не портите глаза чтением при плохом свете! — сердилась Ашхен. — Вы хирург, вам нужно иметь хорошее зрение.
— Не сыпьте столько перца в суп, — тоненьким голосом просила Бакунина. — Что вы с собой делаете?
— Зачем вам курить?
— Вы, кажется, пили водку, капитан Устименко?
— Не надо жевать соду, вы выщелачиваете желудок.
— Почему у вас серое лицо?
— Вы написали письмо вашей тете?
— Вы когда-нибудь займетесь вашими почками?
Уже, слава богу, миновал период, когда они его хотели женить. Зинаида Михайловна, овдовев совсем девочкой, настаивала на том, что только в «счастливом браке человек полностью раскрывается».
— Вы же понимаете, Володечка, — сказала она как-то Устименке, — с моей внешностью я ни на чье благорасположение не могла рассчитывать. Сейчас я еще как-то облагородилась — в настоящей бабе-Яге есть своеобразная прелесть уродства, — а когда тебе двадцать лет и от тебя шарахаются, то замужество представляется уделом мещанок. Но вы не должны брать с меня пример. Вы должны полюбить самозабвенно, страстно, на всю жизнь. Почему бы вам не полюбить Катюшу? Она серьезная и неглупая девочка, при вашей помощи со временем из нее образуется недурной доктор…
Володя испуганно покосился на Оганян: почему вдруг Катюша? Почему не толстая Кондошина? Почему не Нора с ее косами и пристрастием к гитаре? Чего они от него хотят — старухи?
— Оставь его, Ашхен, — посоветовала Бакунина. — У него есть чувство, о котором он молчит.
— У него нет чувств! — воскликнула Оганян. — Самодовольный мальчишка, вот кто он. Я знаю эту породу, они не умеют любить. Козьи потягушки — вот как это называется…
— Да не хочу я жениться, — жалостно сказал Володя. — Какая вы, право, Ашхен Ованесовна, волевая командирша. Решили меня женить, и баста. И что это за козьи потягушки?
— Все вы — козлы! — сказала Ашхен. — Козлиные потягушки, вот как!
В конце концов с женитьбой они отстали, но тогда им пришло в голову, что он обязан написать диссертацию. Написать, поехать и защитить. К этой идее они возвращались ежедневно. А ему было некогда и не хотелось брать темы, которыми его буквально забрасывала Ашхен, Однажды, рассердившись, он спросил у нее:
— По-моему, вы очень любите Чехова?
— Ну, люблю, — насторожившись, ответила Оганян.
— Вот, послушайте, — велел Володя и прочитал вслух из «Скучной истории» про то, как молодой докторант приходит к профессору за темой. «Очень рад быть полезным, коллега, — читал Володя, — но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе…»
Ашхен Ованесовна покраснела и назвала Володю «тяжелым человеком». А Зинаиде Михайловне пожаловалась наедине:
— Мы с нашими душеспасительными беседами довели нашего мальчика до нравственного кризиса. Заподозрив его поначалу в элементах карьеризма, мы не заметили в нем сердца князя Мышкина. Теперь все это нам надлежит расхлебывать, потому что он не приспособлен для жизни…
От этого можно было сойти с ума.
Его обмундированием и то они занимались в четыре руки. Выдумав про Мышкина, докторши с превеликими для себя трудностями обшили и обули Володю во все новое и даже роскошное — старух так везде любили, что им ни в чем никто не отказывал, — и теперь Устименко щеголял в отлично сшитом флотском кителе, у него был особого покроя плащ, была франтоватая шинель, даже фуражку ему привезла Ашхен с базового вещевого склада. Разумеется, он стеснялся этих забот, ему было неловко, когда старухи в день рождения подарили ему портсигар, заранее купленный в Москве и доставленный с оказией на флот, до того неловко, что он даже грубил.