Шрифт:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Пролог
3 апреля 1880 года
Склонившись над чистым горным ручьем, девушка смотрела в его воды ничего не видящим взглядом. Смутный, безотчетный страх терзал ее душу. Боже! Как много ей пришлось пережить — за столь короткий отрезок времени! Да, отцу удалось уверить ее, что теперь, надежно скрытые от внешнего мира высокой горной грядой, называемой на языке белых Орган, они могут чувствовать себя в полной безопасности. Но память о бессонных ночах, заполненных
Прищурившись от слепившего глаза солнца, девушка откинула со лба выбившиеся из-под головной повязки непокорные пряди цвета воронова крыла. Она была одета в широкое бесформенное платье, доходившее ей лишь до колеи, на ногах — кожаные индейские мокасины, в которых удобно бегать по камням.
Вдалеке, на противоположном берегу, вдруг раздался одиночный выстрел. Девушка вскочила и едва не соскользнула с плоского прибрежного камня, на котором сидела. Удержавшись, она спрыгнула на берег, но тут же поскользнулась на влажной траве и свалилась в воду. Поднявшись, девушка испуганно огляделась и стала напряженно вслушиваться.
— Гааду! Гааду! — донеслось до ее слуха.
Девушка облегченно вздохнула. Если ее окликают, называя тайным индейским именем, да еще так громко, значит, бояться нечего. Через мгновение она увидела спешившего к ней Чаа. Имя мальчику, как это принято у индейцев, было дано в честь животного. Чаа, что в переводе с индейского означает «бобер», был прозван так из-за своих длинных передних зубов. Свое же имя Гааду — «кошка» — девушка получила благодаря изумрудно-зеленому цвету глаз.
— Yaa! — отозвалась девушка на языке апачей. — Я здесь, Чаа!
— Ayii! — присвистнул мальчишка, подойдя ближе. — Посмотри на себя! Ты nayiist'u!
— Конечно, — проворчала девушка, — я вся мокрая, потому что упала в воду! Помоги-ка мне выбраться!
Она протянула руку, и парнишка вытянул ее на берег. Сев на камень, Гааду принялась отжимать подол платья.
— Мне показалось, я слышала выстрел, — слегка встревоженным голосом произнесла она.
— Ничего страшного, — беспечно пожал плечами Чаа. — Это всего лишь пристрелили пантеру. Жалко, что не belu…
— Ты что, забыл, Чаа, — я ведь сама наполовину белая! — Девушка бросила на парнишку сердитый взгляд. — Только мать моя из апачей, а отец… К тому же ни один белый не посмеет подойти так близко к нашему лагерю — они боятся Викторио. Иногда я сама его боюсь…
Чаа пристально посмотрел в огромные кошачьи глаза Гааду. Он не любил вспоминать о том, что его самая близкая подруга, с которой он был неразлучен почти что с пеленок, — наполовину белая.
— Guzeegutsa! — проворчал он.
— Я не ругаюсь на тебя, Чаа, а просто констатирую факт.
— Люблю, — признался Чаа, скинув носком мокасина камушек в воду. — Но почему ты каждый год уезжаешь с niziaa?
Чаа было всего десять лет, но выглядел он значительно старше. Его мускулы уже начали наливаться силой. И он, и Гааду понимали, что это их последнее лето вместе — скоро Чаа станет слишком большим для того, чтобы играть с девочками, тем более с такими почти взрослыми девушками, как Гааду.
— Почему ты каждый год уезжаешь? — повторил он.
— Приходится уезжать. — Гааду нахмурилась, разглаживая складки платья. — Шитаа каждый год должен охотиться, добывать шкуры для белых, а я люблю ездить с ним и с папой. Я хочу повидать мир, Чаа! Ты же сам знаешь, что и не собираюсь навсегда остаться в племени!
— А ты не боишься, что железное чудовище тебя съест? — нахмурившись, спросил Чаа. — Я так его боюсь, хотя и говорят, что оно может бегать только по железной тропе… Оно так дышит паром!
— Нашел чего бояться — паровоза! — фыркнула Гааду. — И не пытайся меня уговорить — все равно я рано или поздно отсюда уеду!
Повернувшись, девушка побежала прочь легко и быстро. При взгляде на нее казалось, что она почти не касается йогами земли.
Оказавшись вскоре в деревне, Гааду увидела отца, уже вернувшегося с охоты, и бросилась к нему.
— Папа, когда мы уедем отсюда? — запыхавшимся от бега голосом выпалила она. — Я хочу увидеть горы! Возьми меня с собой, папа, s'il vous plait!
— Терпение, cherie! — улыбнулся отец, откидывая со лба дочери непокорные волосы и глядя в ее возбужденно-сияющие глаза цвета изумруда. — Когда-нибудь поедем, out. Сейчас это небезопасно — тебе лучше остаться здесь.
— Папа… — попыталась было возразить Гааду, но отец решительно оборвал ее.
— Non! И не спорь! На большой земле идет война. Я не хочу подвергать тебя опасности. Когда-нибудь. Обещаю.
Нежно погладив дочь по голове, Анри Ла Флер поспешил в вигвам, где его поджидала жена.
Гааду осталась стоять во дворе одна, зная, что в этот момент лучше не идти к родителям и не мешать их уединению.
Сердито поджав губу, она вытерла о траву мокрые мокасины и, повернув голову, стала с тоской смотреть на запад. Там, за высокими горами, за широкими реками, лежал огромный, разноцветный, неведомый мир.
К ночи бой наконец прекратился. Где-то вдалеке завыл койот, и этот вой, отдаваясь эхом в суровых, неприступных скалах, в выжженных безжалостным южным солнцем долинах, заставлял сердце невольно сжиматься от страха и дурного предчувствия. Ущербная, словно надкушенная кем-то луна бросала тусклый серебристый свет на безжизненную долину, покрытую грудами мертвых тел. Голубые мундиры убитых солдат стали красными от крови, а их сабли и карабины унесли с собой индейцы. Пятьдесят три человека — весь отряд — полегли в этом бою. И только один остался в живых. Он был смертельно ранен и уже возносил мысленно Господу молитвы, готовясь разделить участь своих погибших товарищей…