Дорожный иврит
Шрифт:
Поднявшись к себе на третий этаж, я зашел в Фейсбук, нашел Зою, полюбовался африканскими лицами ее френдов и попросился в друзья. И так же попросился к Ане. Наташу не нашел.
5 ноября
(22.14, в мастерской)
Холодное утро. Облака.
Смотрел почту. Заглянул в Фейсбук и обнаружил, что уже принят во френды и Зоей, и Аней. Когда же они вообще спят?
Когда спускался по лестнице, на площадку второго этажа как раз выходил Валера Айзенберг. Тоже – на море.
Вышли на улицу. Пасмурно. Разговор про литературу. Я упомянул про «Новый мир».
– А это что это
Я перечислил ему всех редакторов журнала в обратном порядке, начав с Василевского. На имени Твардовского он меня остановил:
– Да-да, этот вот… Твардовский. Тогда это был главный журнал для интеллигентов, если я не путаю. Этот тот «Новый мир»?
Нормально. То есть я впервые вижу, так сказать, модерниста самородного. Валера, действительно, человек талантливый. Рисует, снимает видеокомпозиции. И пишет прозу. Хорошую прозу, неожиданную, в основном про художников. Иногда даже как бы изощренную, но с неожиданными проколами в использовании слов. Может, это потому, что живет он то дома, то в Штатах, то в Израиле? И при этом все, что за пределами авангардного дискурса образца 1990—2000-х, для него, похоже, не существует.
В воду не хотелось, прохладно. Но все-таки пошел. Типа куда денешься – уплочено. Оказалось, в воде хорошо, даже лучше чем на берегу.
Читал корректуру «Зеркала».
Вернулся домой. Снова читал «Зеркало». Варил суп. Дочитывал корректуру. Спустился к Гробманам, показал Ире свою правку – несколько очевидных стилистических ляпов и всякого рода исторические неточности быта восьмидесятых и девяностых в тексте Воробьева, – почему-то очень быстро забывается атрибутика совсем недавних времен.
Немного поспорили с Мишей насчет маргинальной литературы. Это по поводу одесских авангардистов и их крутой прозы с сюрреалистическими образами наркоманов, дурдома, секса, по большей степени полузверского, с их демонстративной отвязностью: автор в пейзажной зарисовочке, например, сравнивает обрезанные столбики вдоль дороги с остриженными волосками вдоль вагины – типа о, какие мы!
Миша:
– Они маргиналы. Это их художественная позиция. А такие всегда одиноки. Такие всегда противостоят общему оцепенению и мертвечине. Противостоят мейнстриму.
– Миша, ну о каком мейнстриме ты говоришь. В России после публикации ерофеевских «Москва – Петушки» и «Голого завтрака» Берроуза мейнстримом для молодых стала как раз вот эта артистическая маргинальность и поза пр'oклятого поэта. Кто только в нее не становился. Более того, как-то даже неприлична стала нормальность. Все скопом пытаются эпатировать. Ну а если под мейнстримом понимать самое читаемое в нынешней России, так это, это извини, вообще не литература будет, это будет – про уринотерапию или детективы Дарьи Донцовой. Для массового читателя самый высоколобый писатель сегодня – Акунин. Пелевин ему уже не по силам.
Похоже, у Миши осталось почти нетронутым представление о существовании в России официальной литературы, за которой послушно идет читатель, и литературы неофициальной. И уже не объяснишь, что по нынешнем временам трудно представить нечто более маргинальное, нежели стихи нелюбимого Мишей Кушнера.
С Мишей понятно, он уехал из СССР в 1971 году, молодость потратив на противостояние советскому ханжеству. Не могло не остаться. Но откуда вот эта романтическая подростковая закомплексованность у молодых, казалось бы лишенных советских комплексов молодых художниц? Они ведь действительно хороши, раскованны и при этом ничего «винзаводского» вроде бы. Я листал фотографии на их фейсбучных страницах
6 ноября
12.12 (в кофейне)
Утро было чуть потеплее, чем накануне. Проглядывало солнце. Плавалось хорошо. Даже заплатил за лежак под зонтом. То есть расположился с комфортом. Снимал. Единственное, что донимало, это работающий на полную мощность транзистор мужика через два от меня лежака: мужик балдел от русского рэпа.
Все та же проблема – затормозиться, не спешить. Не думать, что буду делать через час-два, а через час-два, делая запланированное, не думать, что я буду делать после, и уже заранее приноравливаться к этому «после». И так до бесконечности. Научиться жить здесь и сейчас.
Выбеленная голубизна неба с легкой дымкой.
Сижу в кофейне за последним столиком, сбросив шлепанцы и грея вытянутые на песок подошвы под солнцем. Передо мной – серо-желтый взрыхленный песок, уплотняющийся вдали в бледно-желтую раскаленную полосу пустыря между пляжами. Протянутый дальше взгляд студится сине-сиреневой с добавлением зеленцы жесткой поверхностью моря. Над ним черта горизонта. Хотя нет. Не черта. То есть не штрих и не тонкая линия. И даже не тончайшая натянутая нитка. Это обрез – между жесткой плотью моря и нежной голубизной неба.
Из звуков: воркование двух гуляющих вокруг моих ног голубей, влажный шелест волн, похожий на плеск листьев. И еще – рокот вертолета, крик детей, клекот зонта и листьев моей записной книжки под ветром.
Записи ни о чем. Просто физиологическое проживание пейзажа и скольжения по бумаге шарика моей ручки, оставляющего за собой вот этот след.
7 ноября
(15.11, в Яффе)
Утром солнце. Много плавал. Видел Мириам. Договорились, что в следующий четверг она проведет меня к себе на занятия в университет.
Поехал в Яффу на блошиный рынок. Километры старинных улиц, заложенных бытовым мусором, который время превращает – на моем уже веку – в антиквариат. Деревянные кровати, кофры, семисвечники, молитвенники в переплетах, инкрустированных камешками; утюг с угольным подогревом, похожий на тупую морду зубатой рыбины; металлические кувшины с узкими длинными горлышками, керамические штофики, джезвы, подносы, бронзовые ступы, настольные лампы, абажуры, люстры, кальяны, вышивки в застекленных рамках и т.д. и т.д.