Досье Дракулы
Шрифт:
Но в конце концов все прошло хорошо. Лучше, чем хорошо. В финале пьесы была та чудесная пауза — лучший миг, если спектакль удался, после которой, как будто повинуясь единому порыву, все курсанты встали со своих мест и с оглушительными криками восторга подбросили вверх свои фуражки. На миг помещение почернело, как будто заполненное летучими мышами. О, какое это было ликование!
За этим подбрасыванием фуражек крылся смысл, дошедший до нас не сразу, а лишь после разъяснения, сделанного втихомолку мелким чиновником из штата самого министра.
В соответствии с Военным уставом Соединенных Штатов Америки, которым в повседневной жизни руководствуется Военная
Великолепно! Это было замечательно, и присутствующие были готовы пустить слезу от умиления, когда Ирвинг вышел на авансцену и произнес подобающую такому случаю речь, последнюю строчку которой я хорошо запомнил и привожу здесь:
— Честно признаюсь в том, — сказал он своим размеренным, завораживающим тоном, — что этот миг наполняет меня патриотической гордостью. Полагаю, в Лондоне сейчас должны звучать победные колокола, поскольку, похоже, британцы в первый раз покорили Уэст-Пойнт.
Буря аплодисментов и громовое «ура!». Воистину великолепно.
Все были в восторге. Что касается меня — а я присутствовал в театре каждый раз, когда Генри Ирвинг и Эллен Терри играли в «Венецианском купце», — я никогда и не мечтал, что спектакль может пройти так хорошо, как сегодня. Воистину гениально.
Конечно, на мою долю выпало вернуть труппу с небес на землю. Неблагодарная задача, из тех, к каким я давно привык, поэтому поставил в известность мистера Макаллистера из железнодорожной компании «Нью-Йорк, Онтарио и Западные линии», что труппа со всем ее багажом разместится в поезде к полуночи. Судя по моим часам, мы опоздали на одну минуту.
Сейчас стрелка ползет к трем, и что же? Мне хочется пройтись, но чудится, будто этот холод несет смертельную заразу, и я опасаюсь снова выйти на улицу. И вот результат: сижу усталый, однако сна нет и в помине. Читая эту страницу, я вспомнил о моей любви к Губернатору, о его гении, а моя окровавленная, перевязанная рука свидетельствует… о чем именно?
Не слишком ли поздно приниматься за письмо к Кейну? Кстати: во многом ли я могу признаться Кейну? А самому себе? Увы, по крайней мере, вот в чем.
Прожито сорок с лишним лет, и что же, мне нечем похвастаться, кроме достижений другого человека? Если Генри — Король, то я всего лишь его Принц-Тень, увенчанный короной, которая становится все теснее. Не более чем тень. Это правда. Не будь его, кто бы меня отбрасывал?
Сон. Где же сон? Я призываю его с помощью виски. Сейчас гораздо лучше видеть сны, чем предаваться размышлениям.
Письмо
Брэм Стокер — Холлу Кейну
(продолжение)
21 марта 1888 года
Дорогой Кейн!
Я вновь принимаюсь за это письмо, начатое два дня тому назад, и даю слово теперь, когда мы вернулись из Уэст-Пойнта с огромным успехом, непременно его закончить. В настоящее время Генри вызвал на сцену технический персонал. Он просит, нет, настаивает, чтобы они улучшили освещение для «Фауста», и у меня появилась возможность урвать несколько минут, спрятавшись за кулисами, почти полностью укрывшись среди канатов и складок занавеса, чтобы дописать наконец это бескровное письмо к другу. [29]
29
Стокер,
К счастью, «Звезда» сегодня «не светит», поскольку завтра мы переходим от «Купца» к «Фаусту», которым закрываем сезон перед отъездом домой. Губернатор нынче милостив, ибо в мире Генри Ирвинга обретение его прощения зависит от двух факторов: прошествия Времени и прохождения Испытаний.
Прошло десять дней с тех пор, как я подвелего. Время вполне достаточное, как мне кажется, а сегодня я прошел самое последнее и, надеюсь, окончательное Испытание. Подробнее об этом позже, но прежде…
Как вышло так, что я впал в немилость? Я на полдня исчез, как выразился Генри, ибо «вернулся» в «Брунсвик» только к середине утра следующего дня, в понедельник, выйдя из гостиницы через черный ход и вновь войдя через главный. Из моего нового номера я послал Ирвингу весточку о том, что вернулся и со мной все в порядке и хочу объяснить свое отсутствие лично. Ирвинг ответил, что он рад этой новости, но встретиться со мной в настоящее время не может. Не смог он удержаться и не нацарапать в конце своего лаконичного ответа примечание о том, насколько его дисциплина и ответственность несопоставимы с моими. Слова, ставшие поговоркой: шоу должно продолжаться. Вообще-то, мне кажется, большая часть негодования Ирвинга была связана с его подозрениями насчет того, где я пропадал, подозрениями, каковые не рассеялись, когда я рассказал ему наконец о незамужней тетушке, проживающей на Стейтен-Айленд, к которой обязан наведываться всякий Стокер, оказавшийся в этих краях. В ходе вышеупомянутого визита я поранил руку. Так я сказал. Так я солгал.
Конечно, Генри на веру это не принял, но в том-то вся и суть. Пусть его подозревает, пусть возмущается. Он не может претендовать на всего меня. Если бы я рассказал ему правду — правду о моей слабости и моих неприятностях, правду о том, что я сделал с собой, — это лишь пополнило бы его арсенал упреков. Генри может быть очень жестоким, хотя, конечно, теперь говорит, что меня хватились, когда началась пурга, нигде не могли найти и очень беспокоились.
И действительно, снежная буря была нешуточной, и она продолжается. В то воскресное утро я и представить себе не мог, что вскоре снега навалит столько, что он будет доходить до середины моего бедра, и что ветры сметут его в сугробы высотой в двадцать футов. Люди как могут борются со стихией. Притаптывают снег, привязав к обуви квадраты из коврового материала как снегоступы, в тоннелях, прорытых в сугробах, разводят костры, чтобы они растопили снег вместо скрытого за облаками солнца. Сущее бедствие. Каждый день газеты публикуют новые списки погибших, главным образом замерзших. [30] Да, Кейн: мне действительно повезло, что я вышел из отеля «Брунсвик» в полном расстройстве, как уже описывал.
30
История приписывает снежной буре 1888 года более четырех сотен смертей, сто человек погибло только в одном Нью-Йорке.