Доспехи бога
Шрифт:
Подъехали уже в полной темноте, но, как ни странно, несмотря на кромешную тьму, ворота были распахнуты настежь.
Вокруг экипажа собирается дворня, подбегают несколько крупных, но не лающих собак. Спрыгиваю с подножки, разминаю ноги на скрипучем гравии.
Выносить Оллу пока что не спешу; успеется.
Распахиваются двери, в ярко освещенном проеме – высокий силуэт; сержант торопливо срывает берет, кланяется. Кланяюсь и я.
– Путешественник приветствует благородного рыцаря.
– И рыцарь приветствует путешественника, – старик наклонил голову
В свете факелов лица не разобрать, хорошо различимы лишь просторное одеяние, пышная седая грива и посох-костыль в левой руке.
Когда я откинул полу плаща, сержант чуть ли не крякает: расшитый бисером камзол с рядами блестящих пуговиц произвел на него колоссальное впечатление.
– Почтенный рыцарь, обстоятельства привели меня к вашему порогу. Дочь моя тяжко больна, и это вынудило меня, презрев все опасности, тронуться в путь. Я позволил себе сказать сержанту, что сеньор дан-Лалла примет путешественника.
– Гостеприимство – закон этого дома, – строго сказал старик. – Кто сомневался?
Сержант сконфуженно кашлянул. Я поклонился еще раз со всей возможной учтивостью.
– Преосвященный Шеломбо из Калумы шлет вам привет, почтенный рыцарь.
– От души благодарю. В добром ли он здравии?
– Увы, не знаю. Я видел его больше недели назад, а сейчас в Калуме бунтовщики…
– И он, конечно же, не покинул храм, – сокрушенно покачал головой старец, и серебряная грива встала над головою нимбом. – В этом весь Шеломбо, храни его Вечный. Однако прошу вас в мой скромный дом, почтенный путешественник. Где ваша дочь? И что нужно здесь страже?
– Проводили господина, – объяснил сержант, – почитая, так сказать, своим долгом; так как Магистрат не выдает фуража для дальних разъездов, мы защищаем господ от всякого сброда доброхотно.
– Благодарю вас, сержант, – сказал я, – позвольте предложить вам небольшое пожертвование в пользу фуражного ведомства.
– Весьма и весьма… – смущенно пробормотал усач, принимая от меня сребреник и несколько треугольных медяков.
И сгинул вместе с подчиненными.
Зато дворня засуетилась вовсю. Факелы сменились зеркальными фонарями; стало очень светло. Из рыдвана бережно извлекли Оллу. Сбросив капюшон, хозяин нагнулся, всмотрелся и приказал:
– В лекарню!
Балахон распахнулся, и я увидел: он отнюдь не костляв, как показалось в первый момент; напротив – плотен, широкоплеч, грузен. Обветренное загорелое лицо лучится морщинами, которые, однако, не старят его, а делают светлее, улыбчивее. Бесцветные глаза щурятся под густыми седыми бровями; он сутулится, но все равно кажется крепким, как налитой гриб-боровик. Разве что кисти рук, обтянутые сухой кожей цвета старого пергамента, усеянные старческими темными пятнами, неопровержимо свидетельствовали: Арбих дан-Лалла давно – ох как давно! – немолод.
Странно – лицо его показалось очень знакомым; руку бы дал на отсечение, что мне уже доводилось видеть этого человека… то есть, конечно же, не его, а кого-то, очень на него похожего.
Но кого?
Припомнить не удалось – усталость навалилась на плечи
Сквозь слипающиеся веки я увидел: крепкие ребята в ливреях уносят Оллу вверх по узкой лесенке, старик поспешает за ними.
А меня… меня уже вели куда-то, раздевали, погружали в горячую, пахнущую хвоей ванну, растирали шершавой мочалкой, поливали ледяной водой, и снова окунали в кипяток, и опять растирали – на сей раз досуха; на меня натягивали чистое исподнее, меня поили чем-то зеленым и терпким, – все это слаженно, ловко, умело, без лишней спешки, с негромкими, добродушными прибаутками.
И мне было хорошо.
А потом я – чистый, сухой, разомлевший – оказался в каминном зале.
Уютно потрескивали уголья, ласковым теплом тянуло от очага, на столе дымилось жаркое; отлично прожаренное мясо таяло во рту, каша была нежна, рассыпчата, и очень хотелось спать, и нельзя было засыпать, не узнав, как там Олла, что с ней…
…но, похоже, я все же задремал.
Потому что, открыв глаза, увидел хозяина.
Он переоделся. Вместо давешнего балахона – изрядно поистертая, явно любимая бархатная куртка, застегнутая на крупные медные пуговицы, мягкий отложной воротник чуть распахнулся, обнажая дряблую шею с крупным кадыком. На лице – кого же все-таки старик мне напоминает? – успокаивающая улыбка.
– Спит, – сказал он, зябко потирая руки. – Скажу откровенно, случай не из самых легких. Но в моей практике встречались и посложнее. – Он налил в рюмку той самой – зеленой, резко пахнущей настойки и выпил. – Думаю, все будет в порядке. А вы что ж тут, молодой человек? Комната ждет вас…
Умолк, ожидая ответа.
Улыбнулся.
– На меня не смотрите; я если к рассвету засну – уже хорошо. Бессонница. Возраст, знаете ли…
– Какие ваши годы, сеньор дан-Лалла, – совершенно искренне сказал я.
Арбих оживился.
– А вот скажите-ка, дорогой Ирруах, какие, по-вашему, мои годы? – И склонил голову в ожидании.
Вопрос был задан с явным подвохом. А мы вот возьмем – и не попадемся. Не так уж трудно посчитать: если средний возраст здесь лет тридцать пять—сорок, а кому свезло разменять седьмой десяток, по местным меркам глубокий старик, то…
– Ну… лет шестьдесят пять? – протянул я.
– А вот и не угадали! – Он довольно захмыкал и протянул мне рюмочку. – Давайте вместе, за знакомство. И тогда скажу!
Мы подняли рюмки и одновременно выпили.
– А теперь – закусите… закусите! Эту настоечку без закуски вредно. Закусите же!
Арбих с видимым удовольствием зажевал настойку ветчинкой.
– Так вот, – прожевав, сказал он с гордостью. – Мне, дорогой мой Ирруах, уже семьдесят восемь! Так-то!
И опять довольно захихикал, видя на моем лице изумление.
– Не верите? Спросите завтра Вийми, мою экономку. А ей, – он склонился к моему уху, – на четверть века меньше! Вот как! Но это – тсс! Под большим секретом!.. – И он, выпучив бесцветные глаза, прижал указательный палец к оттопыренным губам. – Ну так что, идете спать? Нет? Тогда, может быть, повечерничаете со стариком?