Доспехи бога

Вершинин Лев Рэмович

Уклонившись от пары-тройки попыток взять меня под локоток и ввергнуть в очередное почтеннейшее застолье, я с удовольствием нырнул в ландо, которое начал уже называть своим. Рано обрадовался: престижное транспортное средство очень скоро увязло в обстоятельной пробке. Вокруг ругались возницы застрявших рыдванов, а впереди шумела толпа.

– Что там, любезный? – спросил я.

– Орденских казнят, – весело отозвался возница.

Значит, все-таки казнят…

А ведь всего неделю назад, наутро после битвы, столичные сплетники сходились на том, что новым фаворитом государя быть молодому магистру. Но в тот же день, вернее в ночь, люди в лазоревых накидках, пройдясь по городу, именем Императора взяли под арест верхушку Ордена, а на рассвете начались суды, и если во всем, что вменялось в вину

смиренным братьям, была хоть капля истины, то совершенно непонятно, почему Вечный до сих пор терпел эту клоаку; похищения младенцев для ритуального заклания на алтаре и заговор против престола, не говоря уж об отравлении старого магистра, были далеко не самыми страшными пунктами в длинном списке обвинений. Впрочем, орденскую мелочь никто не тронул, а она, в свою очередь, не подумала вступаться за начальство. Наоборот, сбросив фиолетовые рясы, боевые монахи заполонили таверны, обмывая императорский рескрипт «О преобразовании»; отныне южные земли вливались в домен государя, государь же, в щедрости своей, изволил разделить тучные пашни на уделы и раздать оные своим верным вассалам в наследственное владение, повелев обзаводиться семьями. Не приходится удивляться, что кабаки уже почти неделю ходуном ходят от здравиц…

Откинув верх, я встал на ноги.

Вокруг меня колыхалась толпа, и передо мной была толпа, а метрах в пятнадцати предостерегающе топорщились алебарды, и все происходящее за ними было видно мне, вознесенному над скопищем зевак, как на ладони.

С десяток осужденных, бормоча молитву, ждали, пока настанет их черед. А первый уже начинал умирать. Высокий человек, плотный и вместе с тем – какой-то неприметный, незапоминающийся, бросалась в глаза разве что неопрятная, многодневной давности седоватая щетина. Его, очевидно, взяли прямо из постели, да так и не позволили переодеться; ночная рубаха, отделанная кружевами, была настолько грязна и подрана, что мастер Шурцу, которому по праву принадлежало одеяние смертника, жестом воспретил сдирать ее с плеч казнимого.

Вокруг меня переговаривались, перешептывались, перекликивались.

– Так же само, как и душегубов, грабителей, – бурчал кто-то, и было непонятно, что значило, по его мнению, это «так же» – правильно или неправильно.

– Еще похуже того, – поправил другой, – душегубам из жалости сперва хоть голову рубят али, к примеру сказать, питья сонного дают.

– Святотатцы! – изрек чей-то презрительный голос. – Как по мне, так и этого для них мало. В масле варить, постепенно, от рассвета до заката…

– Тебе-то что до орденских дел? Нам-то, говорят, старик помогать не хотел. А этот, новый-то, помог, как ни крути… – бросил другой.

В это время послышались крики:

– Заткнитесь, вы! Мастер Шурцу не любит шума! – и еще что-то странное, приглушенно-жуткое.

Рыцарь стоял по щиколотку в растоптанной грязи посреди площади, окруженный магистратскими кнехтами, ремнями привязанный за туловище к невысокому столбу. В пяти-шести шагах от столба переминались четыре упитанные лошади, все – крупом к столбу, а мордами в четыре стороны света, от хомута каждой длинный ремень тянулся к одной из конечностей казнимого. Рядом с каждым битюгом, в ожидании, потряхивал колючим бичом подручный палача. А в пяти шагах от лошадей высился, расставив ноги, мастер Шурцу в красной куртке, распахнутой на волосатой груди, и держал в руках широкий нож, похожий на маленький меч с закругленным острием.

– Жилорезка, – упоенно прошептал кто-то слева от меня. – Коли коняги не потянут, резать будет. Помнишь, Улло, как с Бешеным было?..

– Тс-с-с, – огрызнулись в ответ. – Тут самый смак пошел, а ты… Слышишь?

Не знаю, как кто, а я слышал странные и невнятные, сипящие слова, исходящие из седой щетины казнимого. Свист ветра заглушал их, голоса толпы перекрывали их, но мне, хоть и с немалым трудом, удалось что-то разобрать.

– Каффары, – хрипел рыцарь, – проклятые еретики… это они, это все они…

Мастер Шурцу подал знак.

Для размаха подручные откинулись назад, и четыре бича одновременно рассекли воздух. Прозвучал пронзительный свист. Лошади, фыркнув, ринулись с места. Рыцарь ойкнул, что-то громко треснуло. Его руки со скрюченными пальцами рванулись в стороны, и

правая нога явно вышла из бедренного сустава. Желтое лицо разом, на глазах, посерело, но он не кричал, он пока еще только хрипел. Из-за возгласов, криков, визга, несшихся из толпы, его нельзя было понять. Бичи теперь щелкали безостановочно, лошади снова и снова рвались с места. Рубаха и портки на несчастном с треском разорвались. Из серых отрепьев показались чудовищно растянутые в ширину, посиневшие плечи, ноги нечеловечески вытянулись. Но стойкие, натренированные сухожилия бывалого вояки не поддавались. И разуму его Вечный все еще не посылал спасительного мрака. Рот с обломанными зубами был оскален от боли, в грязь у столба с тряпок стекала кровь. Он исступленно хрипел. Потом левая рука с глухим хрустом вдруг выпрыгнула из плеча, и ничем не сдерживаемая лошадь наскочила грудью на солдат оцепления. Из огромной раны в плече хлынула алая струя, и вдруг – чего никто уже не ожидал – человек начал кричать. Как будто только теперь, когда его на самом деле разорвали на куски, он понял, что происходит нечто непоправимое…

Кому, как не мне, понять бедолагу?

У меня тоже болит голова, ноет спина и левую руку, которую я протягивал к Огню, присягая, все сильнее рвет и подергивает.

– Трогай! – приказал я.

– Дорогу почетному гостю мэрии! – щелкнув хлыстом, истошно возопил кучер.

Толпа дрогнула и, невнятно ворча, раздалась в стороны.

Экка одиннадцатая,

из которой читатель узнает, что Справедливость есть Справедливость, а от судьбы не уйти никому

– Ведут! Ведут! – понеслись голоса.

Толпа всколыхнулась, зашевелилась. Люди, плотно прижатые друг к другу, толкались, вытягивали шеи и привставали, пытаясь заглянуть поверх голов латников, плотным рядом выстроившихся вдоль мостовой. Те, крест-накрест соединив копья, подставляя толпе окольчуженные спины, кряхтели и бранились сквозь зубы, с натугой удерживая в берегах человеческое море.

– Веду-у-у-ут!

– Ведут? Уже? Пусти-ка!..

– Куда прешь, козел?

– Ну пусти, пусти, хоть чуток подвинься, а?

– Кто виноват, что ты такой коротышка? На матушку свою кричи, а не на людей!

– Стража, кошелек украли! Держи его, держи!

– Дура, зачем детей привела? Детям-то зачем смотреть?

– Дорогу знаменному его светлости дан-Ррахвы!

– Ведут! Ведут!

Площадь колыхалась и гудела. В середине ее, напротив четырехвенечного храма Всех Светлых, возвышался новенький, за ночь, в багреце факельных отсветов возведенный помост, сочащийся каплями светлой искристой смолы. Вокруг помоста тянулись такие же белые, тщательно обструганные столбы, соединенные брусьями-перекладинами, и витые веревочные петли, привязанные к крюкам, слегка шевелились на ветерке, словно разминаясь перед работой.

Над городом, заглушая ропот, крик и причитания напирающих друг на друга людей, катились малиновые переливы колокольных звонов; улицы, затянутые яркими полотнищами, а кое-где и коврами, походили на россыпи весенних цветов – таково было повеление градоначальника, и хозяева, не смея спорить, трудились ночь напролет, исполняя приказ; солнечные лучи играли на кольчугах, прыгали по лезвиям копий наемников, выстроившихся вдоль улиц от тюрьмы до самого помоста.

– Ведут!

– Ведут!

Однако время шло, никто не показывался; люди понемногу успокаивались. Солнце неторопливо ползло вверх; вот оно уже выше куполов Синей башни, вот позолотило кровли владычных часовен и зубцы Заклятого Града и сделалось из желтого почти белым. Толпа начала изнывать от духоты. Женщины, жеманно взвизгивая, отталкивали бесстыдно прижимающихся юнцов, утирали лица краями летних платков. Мужчины, кто сумел, скинули куртки, распахнули рубахи. Только немногие каффары, не совладавшие с любопытством и явившиеся поглазеть, согласно обычаю, потели в плотных пелеринах и глупых, совсем не по погоде шапках медвежьего меха. Да еще рядом с помостом, на почетных скамьях, вознесенных на высокие столбы, прела, истекала потом имперская знать – эрры и даны сидели неподвижно, храня достоинство, – а это, свидетель Вечный, было не так уж легко в тяжелых парадных одеяниях, шитых золотой канителью.