Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка
Шрифт:
Всё это так, но я и брат Михайло предполагаем семейный раздел, который будет существовать ненарушимо до окончательного. Но если с чьей-нибудь стороны будет хотя малейшая запинка и остановка в этом деле, то, уж конечно, оно состояться не может. Дело основано на полнейшей обоюдной доверенности друг к другу, а если встретится на этот счет недоразумение, то договоров быть не может никаких. Я предполагаю, что Вы в качестве опекуна можете сомневаться в верности и справедливости с моей стороны и наконец какой-нибудь случай — вот почему я предлагаю следующее.
Но прежде чем приступить к делу: Вам известно, какую я предлагаю цену, — 1000 руб. сереб<ром>, из коих 500 руб. сереб<ром> разом, а остальную сумму рассчитать на самый отдаленный срок. Эта цена по своей умеренности не боится никаких требований кредиторов, казенных и частных, и никаких затруднений при разделе. Почему я назначаю такую умеренную цену, почему я хочу, по выражению некоторых, спустить с рук отцовское добро (миниатюрное), — эти
Дать заемное письмо на имя одного из членов нашего семейства, если нельзя на имя всех, или даже на Ваше имя, Петр Андреевич. Это заемное письмо будет в такой сумме, что будет обеспечивать совершенно и сумму, теперь мне разом выплаченную, и дальнейшие мои требования доходов до окончательного раздела. Заемное письмо будет, например, дано по 1-е января 1845 года. Я не выплачу, разумеется. Тогда Вы будете иметь полное право поступать по законам, и мои доходы уже формально будут обращены в пользу (2) семейства, до самого окончательного раздела. При разделе я дам обязательство, что получил деньги сполна, заемное письмо будет разорвано, и всё пойдет как следует. Если же в последнем случае будет затруднение, то можно дать вексель в такой сумме, что все притязания мои при (настоящем) разделе уничтожаются. — Мне кажется, это весьма просто и возможно, Петр Андреевич. Я не могу выразить, какое благодетельное дело будет это для всей судьбы моей. Я обеспечу себя совершенно теперь, вырвусь из гадкого положения, в котором бьюсь с лишком два года и буду в возможности продолжать службу. Впрочем, напрасно я это пишу всё. Я понимаю, что исчисление надежд моих здесь не у места. Я бы мог изобразить Вам тоже картину моего бедственного положения. Но будет понятно и того, что я написал Вам, хотя это сотая доля.
Так как я без средств, с долгами, без платья и вдобавок больной, что, впрочем, всё равно, то я естественно прихожу к заключению как-нибудь, так или этак, поправить свои обстоятельства. Вы человек деловой, Петр Андреевич, Вы и с нами действуете, как человек деловой, не иначе, и так как Вы человек деловой, то у Вас времени не будет обратить внимание на мои дела, хотя они и миниатюрны, или, может быть, именно оттого, что миниатюрны. Но если эти миниатюрные дела составляют всё спасение, всё благосостояние, всю надежду человека, то нужно извинить его настойчивость и назойливость. Вот почему я нижайше прошу Вас помочь мне в том смысле, как я Вам писал. Мое положение теперь решено, определено — то есть всё, что есть ужасного, всё на мою голову, так что я теперь решил — будь что будет! Так как по Вашему счету я вижу, что денег нет, то займите. Потому что дело полезное для всего семейства, а Вы обеспечены достаточно. Наконец, Петр Андреевич, если Вы еще оставите меня хоть сколько-нибудь времени без ответа и без помощи, то я погиб. (3) И потому принужден просить у Вас свидетельство, что Вы, точно, наш опекун (сделанное по форме) и сколько имение дает мне дохода (наименьшего) при всех обстоятельствах, даже дальнейших. Я у Вас прошу это для того, чтобы показать моим кредиторам возможность уплаты в самом крайнем случае, и потому прошу Вас прислать как можно скорее это свидетельство. Прошу извинения у Вас, Петр Андреевич, во-1-х, потому, что моими просьбами отрываю Вас от Ваших занятий, а во-2-х, что я требую его немедленно. Еще раз убедительнейше прошу Вас, Петр Андреевич, рассмотреть мое предложение и согласиться на него. Дело может быть окончено так, как я писал Вам. Нет никакого затруднения. Я бы сам решился прислать Вам заемное письмо вперед, но у меня денег нет. Вы же можете поручить дело кому-нибудь в Петербурге. Наконец, в самом отчаянном случае (и потому я прошу Вас как можно скорее отвечать мне), в самом отчаянном случае я, может быть, решусь нажить себе еще кредиторов и уступить им всё, в силу заемных писем и некоторых обязательств ценою в 10 раз более, чем я воспользовался. В Петербурге это сделать возможно. Но что же выйдет из этого, посудите сами: всем неприятности. И потому еще раз прошу Вас, Петр Андреевич, ради бога, отвечайте мне поскорее. Кроме всех бедствий моих я без гроша на обыкновенное житье-бытье. Не дай Вам бог испытать то, что я испытываю. Наконец, не оставьте присылкой свидетельства. Согласитесь, что оно в моем положении совершенно необходимо.
Честь имею пребыть
Ваш Фед. Достоевский.
Я полагаю, что насчет присылки свидетельства я не встречу с Вашей стороны никаких затруднений. Мне это кажется ясно. (4)
(1) далее было начато: быт<ь> (2) было: в Вашу пользу (3) далее было: Вы (4) далее было начато: Я даже думаю
<…> Нужно заметить тебе, любезный брат, что последнее письмо мое в Москву было немножко слишком желчно, даже грубо. Но я был ввергнут во всевозможные бедствия, я страдал в полном смысле слова, я был без малейшей надежды — немудрено, что физические и нравственные мучения заставили меня писать желчную, резкую правду…
Итак, я со всеми рассорился. Дядюшка, вероятно, считает меня неблагодарным извергом, а зять с сестрою — чудовищем. Меня это очень мучает. Но со временем я надеюсь помириться со всеми. Из родных остался мне ты один. Остальные все, даже дети, вооружены против меня. Им, вероятно, говорят, что я мот, забулдыга, лентяй, не берите дурного примера, вот пример — и тому подобное. Эта мысль мне ужасно тяжела. Но бог видит, что у меня такая овечья доброта, что я, кажется, ни сбоку, ни спереди не похож на изверга и на чудовище неблагодарности. Со временем, брат, подождем. Теперь я отделен от вас от всех со стороны всего общего; остались те путы, которые покрепче всего, что ни есть на свете, и движимого и недвижимого. А что я ни делаю из своей судьбы — какое кому дело? Я даже считаю благородным этот риск, этот неблагоразумный риск перемены состояния, риск целой жизни — на шаткую надежду. Может быть, я ошибаюсь. А если не ошибаюсь?..
Итак, бог с ними! Пусть говорят, что хотят, пусть подождут. Я пойду по трудной дороге! <…>
Напрасно ты тогда ушел, брат! Я сам сидел совершенно без копейки и потому был не в духе. До сих пор не мог перебиться. Теперь посылаю к тебе хоть такую малость, что стыдно самому, но ей-богу больше никак не могу. Приходи, если можно.
Ф. Достоевский.
На обороте: В Строительное училище. Воспитаннику А. М. Достоевскому. На Обуховском проспекте.
1845
24 марта. (1)
Любезный брат.
Ты, верно, заждался письма моего, л<юбезный> б<рат>. Но меня задерживала неустойчивость моего положения. Я никак не могу заниматься вполне чем бы то ни было, когда перед глазами одна неизвестность и нерешительность. Но так как я и до сих пор ничего не сделал хорошего по части моих собственных обстоятельств, то всё равно пишу; ибо давно бы было нужно писать.
Я получил от москвичей 500 руб. сереб<ром>. Но у меня столько было долгов, старых и вновь накопившихся, что на печать недостало. Это бы еще ничего. Можно бы было задолжать в типографии или уплатить не все из домашних долгов, но роман еще не был готов. Кончил я его совершенно чуть ли еще не в ноябре месяце, но в декабре вздумал его весь переделать; переделал и переписал, но в феврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен. Но тут другая история: цензора не берут менее чем на месяц. Раньше отцензировать нельзя. Они-де работой завалены. Я взял назад рукопись, не зная, на что решиться. Ибо кроме четырехнедельного цензурованья печать съест тоже недели три. Выйдет к маю месяцу. Поздно будет! Тут меня начали толкать и направо и налево, чтобы отдать мое дело в «Отечеств<енные> записки». Да пустяки. Отдашь да не рад будешь. Во-первых, и не прочтут, а если прочтут, так через полгода. Там рукописей довольно и без этой. Напечатают, денег не дадут. Это какая-то олигархия. А на что мне тут слава, когда я пишу из хлеба? Я решился на отчаянный скачок: ждать, войти, пожалуй, опять в долги и к 1-му сентября, когда все переселятся в Петербург и будут, как гончие собаки, искать носом чего-нибудь новенького, тиснуть на последние крохи, которых, может быть, и недостанет, мой роман. Отдавать вещь в журнал значит идти под ярем не только главного maоtre dhфtel, но даже всех чумичек и поваренков, гнездящихся в гнездах, откуда распространяется просвещение. Диктаторов не один: их штук двадцать. Напечатать самому значит пробиться вперед грудью, и если вещь хорошая, то она не только не пропадет, но окупит меня от долговой кабалы и даст мне есть.
А теперь насчет еды! Ты знаешь, брат, что я в этом отношении предоставлен собственным силам. Но как бы то ни было, а я дал клятву, что коль и до зарезу будет доходить, — крепиться и не писать на заказ. Заказ задавит, загубит всё. Я хочу, чтобы каждое произведение мое было отчетливо хорошо. Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь берет за печатный лист 1000 руб. сереб<ром>, а Пушкин, как ты сам знаешь, продавал 1 стих по червонцу. Зато слава их, особенно Гоголя, была куплена годами нищеты и голода. Старые школы исчезают. Новые мажут, а не пишут. Весь талант уходит в один широкий размах, в котором видна чудовищная недоделанная идея и сила мышц размаха, а дела крошечку. Beranger сказал про нынешних фельетонистов французских, что это бутылка Chambertin в ведре воды. У нас им тоже подражают. Рафаэль писал годы, отделывал, отлизывал, и выходило чудо, боги создавались под его рукою. Vernet пишет в месяц картину, для которой заказывают особенных размеров залы, перспектива богатая, наброски, размашисто, а дела нет ни гроша. Декораторы они!