Достоевский и Апокалипсис
Шрифт:
Муки Пьера и — муки Шатова. А Кириллова и сравнить (даже в противопоставлении) не с кем. Веселые офицерские (вроде студенческих), богатырские какие-то пиршества у Толстого и — попойки в клоаках у Достоевского. «Тулон» Андрея Болконского и — всего две «анкетные» строчки о Ставрогине на войне. Пожар Москвы и — пожар в каком-то Заречье…
Иногда само сравнение здесь кажется даже кощунственным. Но это — кощунство самой реальности, изображенной реалистически. Не за героями «Войны и мира» и даже не за их «внуками-мизантропами» осталось историческое «поле», пишет Достоевский в эпилоге «Подростка»:
«Еще далее — исчезнет даже и этот внук мизантроп; явятся
(«Если некрасивые…» Ср.: «Некрасивость убьет».)
Да, всё, всё почти разное в этих романах. Но именно они и «хотят», чтобы их сопоставили.
Однако: почти всё разное. И это «почти» состоит в том, что здесь и там — искусство, реализм, и реализм русский. А какая в обоих романах боль за свой народ, за Россию, за человечество. Здесь и там — два наших гения со своим пониманием, своим осуществлением общего для них завета главного нашего гения — Пушкина: «Судьба человеческая, судьба народная».
И это общее убеждает еще сильнее: оба романа даже не просто «хотят» сопоставления — они рвутся к нему.
Новых созвучий ищу на страницах Старых испытанных книг…Сколько уже найдено их, таких драгоценных созвучий, при сопоставлении Достоевского и Толстого, и это («Бесы» — «Война и мир»), наверное, не менее перспективно, чем другие.
Вернемся, однако, к нашей гипотезе.
Имеет ли она право на существование? Вот несколько фактов.
1. Публикация «Войны и мира» закончилась в декабре 1869 года. В начале 1870-го Достоевский начинает работать над «Бесами». Известно, что в 1869 году (уже в январе) у него было пять частей «Войны и мира», весной 1870-го он получил последнюю, шестую. Возможность «ответа» есть. Есть, например, и такая запись из черновиков к «Бесам»: «Нечаев глуп, как старшая княжна у Безухова» (11; 237). С какой скрупулезностью надо было читать роман, чтобы не забыть и эту Катишь?..
2. Интерес Достоевского к роману Толстого был очень сильно подогрет восторженными оценками его со стороны А. Майкова, Н. Страхова и др. Учтем, что Достоевский получает их письма в своем долгом заграничном одиночестве и потому острее воспринимает эти оценки (и тем острее, заинтересованнее, ревнивее читает роман).
Особую роль в стимулировании этого интереса сыграл сюрприз Страхова. Обещав Достоевскому, что он напишет разбор «Идиота», Страхов обещания своего не выполнил. Зато написал статью о «Войне и мире». Провозглашение величия Толстого обернулось у него вопиющим унижением Достоевского: «Писатели, бывшие прежде первостепенными, обратились теперь во второстепенных, отошли на задний план. <…> Толстой не старался увлечь читателя ни какими-нибудь запутанными и таинственными приключениями, ни описанием грязных и ужасных сцен, ни изображением страшных душевных мук…» Это же слово в слово все то, чем хулили Достоевского уже давно (Достоевский удивительно сдержанно отвечал Страхову, но каково ему было).
3. В конце 60-х — начале 70-х годов Достоевский формулирует
Микрочастицы, космические тела и те, сближаясь, встречаясь, реагируют друг на друга. Это неодушевленные, мертвые-то миры. А тут, когда встречаются миры духовные? Когда один творец творит свой мир, имея перед глазами только что сотворенный мир другого творца?
4. Давно известно: Достоевский собирался писать «огромный роман» — «Атеизм» (другое название — «Житие великого грешника»), объемом в «Войну и мир». Очевидно, дело не просто в «объеме», а именно в осознанном сопоставлении. Но ведь немало идей и образов «Атеизма» перешло в «Бесы».
5. А «исключительная осознанность» им проблемы читателя (Р. Назиров)? Знал же Достоевский, исходил из того, что читать «Бесы» будут люди, только что прочитавшие «Войну и мир», будут (хотят того или нет) сравнивать оба романа. Действительно, никто до него не вел столь «прицельный огонь» по читателю, то есть по душе читателя, чтобы разбудить ее болью, состраданием, красотой идеала. Никто до него так не учитывал и сиюминутное состояние сиюминутного читателя (и это с надеждой на читателя будущего).
6. Наконец, возьмем «в расчет натуру» Достоевского (его же слова).
1845 год: «Я страшно читаю… и сам извлекаю умение создавать».
1846-й: «Первенство остается за мною покамест и надеюсь, что навсегда».
1846-й же: «Мне все кажется, что я завел процесс со всею нашею литературою, журналами и критиками».
1859-й: «Одним словом, я вызываю всех на бой».
1868-й: «Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики».
1870-й, март: он отказывает «Войне и миру» в том, что это «новое слово». Сказано, конечно, в запальчивости, но ведь мы сейчас только о его «натуре», о самосознании говорим. И вот его объяснение, почему это не «новое слово»: «А знаете — ведь это все помещичья литература. Она сказала все, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого)…»
1875-й: «…правда будет за мною». И это опять прямо о Толстом, о «Войне и мире»…
Еще мощное честолюбие питалось убежденностью в своем высшем призвании сказать своему народу и человечеству никем не сказанную еще правду, сказать свое «новое слово», отдавая себе отчет о месте этого слова среди слов других художников.
И сопоставьте это с его авторскими самооценками в ходе работы над «Бесами».
1870-й, февраль: «Сел за богатую идею… В роде “Преступления и наказания”, но еще ближе, еще насущнее к действительности и прямо касается самого важного современного вопроса». Ясно же, что «Война и мир» для него в данный момент — это (прежде всего по «эмпирической» теме) что-то вроде «древней истории». И здесь он, опять-таки в запальчивости, превосходит самых рьяных своих противников из «утилитаристов» (потом, конечно, поправится).