Достопамятный год моей жизни

фон Коцебу Август Фридрих Фердинанд

Муж ее за несколько недель до смерти императора Павла получил почетное поручение пригласить новых актеров из Парижа. С этой целью ему было выдано деньгами более двадцати тысяч рублей на проезд и столько же, даже более, переводными векселями. В дороге он выказывал самую грубую дерзость и нахальство; рассказы всех станционных смотрителей об этом бесконечны. В газетах печатали: «г. Шевалье, коллежский советник и кавалер Мальтийского ордена, проехал через такой-то город» и т. д. Не знаю, имел ли он дерзость присвоить себе эти титулы или нет, но это очень на него походит. По приказанию свыше сочли необходимым опровергать эти смешные выходки.

Без сомнения, ему была обязана госпожа Шевалье тем, что ее упрекали в скупости, которая, по-видимому, не совмещалась с ее приятным и нежным лицом, но подтверждалась

некоторыми фактами. Самым возмутительным из них является обращение ее со старушкою матерью, жившею в Лионе в самой крайней бедности. Эта бедная, покинутая женщина писала ей одно письмо за другим и просила пособия; ответа не было. Наконец приехал в Петербург иностранец, очевидец ее нищеты в Лионе, обещавший ей представить дочери в самом трогательном виде ее положение. Он являлся раз пять к госпоже Шевалье, но его не принимали. Не нуждаясь в ее покровительстве, он вышел из терпения и велел ей сказать, что имеет к ней поручение от ее матери и что если она интересуется узнать, в чем оно состоит, то пусть пришлет к нему кого-нибудь. Она действительно к нему послала, — но лакея. Иностранец, оскорбленный и пораженный таким обхождением, не выказывавшим особенной любви к родителям, отказался вступить в разговоры с лакеем. Тогда явился сам Август, как уполномоченный своей сестры. Иностранец сделал ему самое трогательное описание того положения, в котором находится старушка, и госпожа Шевалье прислала ему двести рублей, чтобы при случае передать их матери. Двести рублей! — пятую часть того, что в один день часто доставляла ей одна ложа! Имея сотни тысяч рублей и будучи в состоянии одним своим словом вызвать мать свою в Петербург и окружить ее всем в изобилии, она решилась послать ей всего двести рублей! Я желал бы в видах дочерней любви г. Шевалье, чтобы она могла опровергнуть этот рассказ; до тех же пор я не имел ни малейшего основания в нем сомневаться.

Госпожа Шевалье была красавицей; она очень красива и теперь, несмотря на толщину и на свои тридцать лет. Это певица с большим талантом, превосходная для комических и наивных ролей. Веселый, улыбающийся вид ее, радующий зрителя уже при появлении ее на сцене, много способствовал тому, что публика любила ее как актрису. Но она иногда пускалась в трагические роли и оказывалась, по моему мнению, ниже посредственности. В роли Ифигении, в которой она так пленяла государя, ей ни на минуту не удавалось заставить зрителей забыть, что перед ними госпожа Шевалье, хотя небольшое стихотворение, ходившее тогда по Петербургу, до крайности восхваляло ее в этой роли, заставляя Россини преклонить перед нею колени и представляя всех муз и граций, сравнительно с нею, рыночными торговками.

Насколько превосходит ее во всех отношениях госпожа Вальвилль, первая трагическая актриса петербургского театра! С наружностью, внушающей уважение, она соединяла самое глубокое и искреннее чувство, самую прекрасную декламацию и отличную мимику. Она не только великая актриса, но и скромная, любезная женщина, обладающая тонким, деликатным чувством, делающим еще более достохвальным то величие души, с которым она переносила постоянно наносимые ей унизительные оскорбления. Вместе с тем она самая нежная мать, самая любящая супруга и самый верный друг. Она извинит мне выражение моего к ней расположения, которое одерживает верх над опасением заставить ее покраснеть от излишней скромности.

Госпожа Шевалье, впрочем, была пробуждена не совсем приятным образом от сновидения своего величия. Два офицера проникли ночью в ее квартиру и выразили желание немедленно с ней объясниться. Дерзкая горничная, привыкшая видеть, что с ее госпожою обходились всегда как с богинею и считавшая себя важною особой, хотела выпроводить этих офицеров довольно невежливо; но они, не обращая внимания на ее крики и угрозы, вошли в спальню госпожи Шевалье и очутились возле ее кровати. Она проснулась и стала уверять их, что ее муж в Париже. — «Мы ищем не его», — ответили они. Узнав от них в коротких словах о случившемся, она была принуждена немедленно встать и выслушать не совсем скромные их насмешки.

Не буду касаться самого поручения, данного этим офицерам; посещение их было не продолжительно. Даже не разбудили Августа. Потрясение, испытанное

ею в эту ночь и тревожное ожидание будущего, быть может, отомстили ей отчасти за всех, сделанных ею несчастными и невинно погубленных. Впрочем, ей нечего было опасаться. Удивительная доброта молодого императора великодушно пощадила ее; особые, достойные уважения соображения побудили его даровать ей то, на что она не смела надеяться; ей разрешили беспрепятственно и без всяких хлопот выехать из Петербурга. Я ее видел в Кенигсберге и Берлине более великолепной и более полной, чем когда-либо; я не заметил, чтобы она чувствовала что-нибудь, кроме скуки.

Не сомневаюсь, что господин Шевалье, со свойственным ему нахальством, будет смело отрицать сообщенные мною факты, большая часть которых падает на него. Он постарается заподозрить мое беспристрастие и мою правдивость, но я торжественно заявляю здесь, что не имею никакого повода лично быть недовольным им или его женою и только разделяю общее негодование публики; что я мог бы сообщить вчетверо более рассказанного мною, если бы захотел повторять все слухи и толки, и что я с намерением выбрал только то, что мне было сообщено заслуживающими доверия свидетелями, которых не отстранил бы никакой суд. Как подобает всякому судье, я хладнокровно исполнил свою обязанность, предав все это гласности, которая рано или поздно клеймит позором счастливо избегнувшего наказания преступника. Но довольно об этих лицах.

Смерть государя дала мне снова надежду возвратиться на родину. Я решился, при первой возможности, не отвлекая внимания юного монарха от важных дел империи, обеспокоить его этим незначительным делом и просить моего увольнения. 30 марта я выполнил мое намерение, вручив генерал-адъютанту государя князю Зубову докладную о себе записку. 2 апреля я получил от него лестный ответ, что его величеству угодно сохранить меня на службе. Такая милость, такое внимание поставили меня в крайнее затруднение настаивать о моем увольнении от службы. Исполненный самой живейшей признательности, я объявил, что сочту себя счастливым продолжать службу у государя, столь обожаемого и столь этого достойного, но приняв в соображение настоящее положение немецкого театра, я нахожу не соответственным для себя им управлять. Если же императору благоугодно сделать надлежащие преобразования и обратить его действительно в придворный театр, а не довольствоваться только тем, что он носит это название, и сравнить его во всех отношениях с французским театром, тогда я с удовольствием пожертвую всеми силами, чтобы сделать немецкий театр достойным одобрения двора.

Я получил приказание представить записку с указанием способов для улучшения немецкого театра. Я исполнил это. Проект мой, названный невежественным и зложелательным сотрудником «Гамбургской Газеты» гигантским, был составлен с величайшею бережливостью.

В то время как французский театр расходовал свыше ста тысяч рублей в год на одно только жалованье артистам, я обязывался за шестьдесят тысяч рублей вполне содержать труппу, которая могла бы соперничать с французской. По-видимому, автор этой газетной статьи не немец, или, по крайней мере, не любил немцев, потому что находил гигантской испрашиваемую мною на все содержание немецкого театра сумму, несмотря на то, что она была немного более половины расходуемой на одно жалованье французским актерам.

Император поручил гофмаршалу двора рассмотреть мое предложение; последний его одобрил.

— Сколько же будет стоить по этому проекту содержание немецкого театра? — спросил император.

— Шестьдесят тысяч рублей в год.

— А сколько оно обходилось до настоящего времени?

— Ничего.

Этот ответ, конечно, должен был привести в изумление императора, но в некотором отношении он был справедлив. Усердием, стараниями и прилежанием я довел театральный сбор в зиму до тридцати двух тысяч рублей и покрыл им все расходы. Но гофмаршал упускал из виду, что в продолжение семи недель поста нет никакого сбора, а в летние месяцы — он крайне незначителен, и что здание театра, будучи весьма неудовлетворительно, требовало больших улучшений. Нельзя было ожидать, чтобы сам государь вник в такие подробности, тем более, что о них не упоминалось в записке. Неудивительно поэтому, что исчисленная сумма показалась ему очень значительной.