Дот
Шрифт:
Обошлось.
Даже не очень смысля в этих делах, через минуту-другую Тимофей понял, что наши засуетились. В их действиях не было лаконизма, уверенности, предвидения действий немца. А у того все это было. В какой-то момент Тимофею даже показалось, что при необходимости он мог бы одного из наших сбить, а может — и обоих. Возможно — и наши летчики ощущали его превосходство, оттого и суета. Но немец не стал рисковать. Отпугивая короткими очередями, он остроумными маневрами отступил к ущелью, а там его прикрыли зенитки.
Потом появились танки.
Соседний холм скрадывал звук, но тишина искала звуки, и когда
Танков было два: «тридцатьчетверка» и БТ-5. Они были изрядно помяты и ободраны в недавнем бою, но красные звезды очевидно подновили, может быть — всего пару часов назад, такие они были яркие. Танки появились на шоссе из-за соседнего холма — и остановились. БТ-5 — метрах в пятнадцати позади. Командир «тридцатьчетверки» выглянул из люка осторожно, вполголовы. Осмотрелся, но, видать, не поверил впечатлению (а может — его удивили сгоревшие немецкие танки поперек шоссе; до них было метров четыреста, а может и все пятьсот), поглядел в бинокль… Солнце стояло уже довольно низко, било прямо в глаза. Должно быть, от солнца они слезились, потому что ему пришлось дважды костяшками пальцев вытереть их. Затем он навел бинокль на дот и конечно же разглядел и флаг, и красноармейцев. Но флаг висел безжизненно, и если бы даже танкист разглядел его цвет — это бы ничего не изменило, ведь флаги немцев тоже были красными. И на красноармейцах не было написано, что они свои: какие-то мужики, по пояс голые… Может как раз сейчас — в доте — кто-то целится из пушки в его «тридцатьчетверку»…
Ромка неторопливо поднялся на ноги и помахал танкисту рукой. Тот помахал в ответ. Но без энтузиазма; он все еще колебался. Пока до него не дошло, что если б его хотели подбить, то по неподвижной цели да прямой наводкой… Короче говоря — он решился. Правда, показал рукой командиру БТ-5: стой где стоишь, — и «тридцатьчетверка» продвинулась вперед, до сральника-каземата. Там танкист выбрался на броню, спрыгнул на землю, размял ноги — и направился к доту. Когда он поднялся на добрую треть склона, Тимофей пошел ему навстречу.
Танкист был в комбинезоне, но ворот расстегнут, три «кубаря» на виду. Старший лейтенант. Лицо серое, усталое, да и возраст… А ведь ему побольше сорока, — удивился Тимофей. — Ему давно пора иметь в петлицах «шпалы», а не «кубари». Две-три «шпалы», не меньше…
В трех шагах от старшего лейтенанта Тимофей вытянулся по стойке «смирно», рука дернулась для отдания чести, но вспомнил, что фуражка и гимнастерка остались в кубрике — и удержался. Нехорошо получилось.
— Кто такие? — спросил старший лейтенант.
— Красноармейцы. Пограничники. Я — командир группы. Сержант Тимофей Егоров.
— Откуда мне знать, что ты пограничник и сержант? На тебе не написано.
— Виноват, товарищ старший лейтенант.
Старший лейтенант поглядывал на дот, ему явно хотелось подняться выше. Но удержался.
— Сержант Красной Армии должен быть образцом для подчиненных, а не разгуливать в карнавальном костюме и во вражеской обуви.
— Виноват, товарищ старший лейтенант.
— Так вы — спецгруппа?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Так получилось.
Старший лейтенант повернулся к долине, посмотрел на остовы сгоревших машин, на свежее кладбище, на пустые немецкие траншеи, на разрушенный
— Куревом у вас разживемся?
— Сами на мели, товарищ старший лейтенант.
— Вот беда! Как третьего дня нашего старшину убило… Хоть бы кто затяжкой поделился!..
— Мы еще ночью слышали пальбу, — сказал Тимофей.
— Это их заслон пытался упираться. Да куда им против нас! После того, как мы раздолбали их танковую армию — нас уже ничем не остановишь. — Он опять взглянул на останки немецкой техники. Он не хотел этого показать, но его так и притягивало это зрелище. — Неужто вы одни это наломали?
— Так точно.
— Уважаю… Я тут в разведке, мы немца потеряли. На засаду напороться неохота… — Он стал разглядывать в бинокль устье ущелья. — А вот и наши беглецы… Ты не знаешь, сержант, как у них с артиллерией?
— Судя по зенитному заслону — оборона серьезная.
— Надо бы глянуть поближе… да место открытое. Ведь расстреляют… — Он подумал, подумал; наконец решил: — Нет, не полезу. Бывай, сержант. Я доложу о вас начальству. — Кивнул — и пошел к танку.
Что Тимофея удивило — не было радости. Ни у него, ни у ребят. Вернее, радость была, но какая-то вялая, еле тлеющая. Радость от сознания, что все-таки выстояли. От сознания — но не от сердца. Конечно — устали, — думал Тимофей, — и в этом все дело. Только сейчас стало очевидным — как они устали. Ладно — отдохнем; а что изменится? Да ничего не изменится! Потому что время радости пройдет, оно уже проходит, я это физически чувствую; радоваться нечем… Да и кто нам позволит отдыхать? Изложите в докладной — как все было; затем: стать в строй; и — вперед!..
Потом появилась пехота. Красноармейцы шли — как и положено пехоте — ни шатко, ни валко; две редкие цепи — по обеим сторонам шоссе. Было видно, как все устали, как еле тянут ноги и оружие, и мечтают только об одном: свалиться, разуться, вытянуться на земле и закрыть глаза. Солнце уже зацепилось за горы, за каждым солдатом тянулась длиннющая тень, и оттого казалось, что они идут по двум темным тропинкам.
Потом появилась полуторка со свежими бойцами. У подножия холма полуторка съехала на обочину, дверь кабины открылась, на подножке встал командир. Даже издали было понятно, что форма на нем ладная, новенькая; его словно из металла отлили. Он постоял на подножке, смотрел на дот; затем что-то сказал красноармейцам, и они, прихватив винтовки, весело посыпались через борт. Командир поправил фуражку и широкими шагами направился вверх по склону. Красноармейцы едва поспевали за ним.
Выволочка танкиста не прошла втуне: защитники дота были в гимнастерках, разумеется, исключая Саню Медведева, который был в исподней рубахе. Еще: Ромка был без фуражки. Красноармейцев это не смущало; не сомневались — у первого же старшины разживутся.
Тимофей выстроил свою команду, и когда командир остановился перед ними — шагнул вперед и отдал честь.
— Товарищ капитан, гарнизон дота…
Капитан остановил его жестом:
— Здесь все?
И этому было за сорок. И уже седина в волосах… Очень жесткое лицо. НКВД. В петлице на левой «шпале» облупилась эмаль. В мирное время он бы ее заменил в первый же день, но вот война — не до того.