Доверие

Зегерс Анна

При этом он внушил себе, что ему все равно — раз и навсегда — ехать в Западную Германию или в Китай, в Париж или на Луну. Ему очень не хотелось расставаться с матерью и ребенком, единственными существами, к которым он был привязан. Лишь иногда им овладевало неудержимое желание наперекор доводам рассудка вновь намотать на шпульку всю нить, что с нее смоталась. Но нити-то больше не было, хоть он и воображал, что ее можно перемотать в обратном направлении.

— Редерсгейм, — внезапно сказал он Витту, — почти что предместье Хадерсфельда. У меня сестра замужем в Редерсгейме, а у брата там ремонтная мастерская. Я к ним загляну ненадолго. А вы, Витт, сегодня вечером делайте, что вам вздумается.

Впрочем, хорошо бы нам обоим пораньше лечь, завтра в пять утра тронемся дальше. В одиннадцать мне назначил встречу господин Грейбиш. Но еще до того нам надо заехать в Кронбах-на-Майне, там у меня важное дело, — заключил он, и тень улыбки промелькнула на его лице, — два часа, больше мне не понадобится. А значит, поспеем вовремя.

О заезде в Кронбах Витт не знал. Он развернул карту. Ридль сказал:

— Вот здесь. Надо ехать через Штаргенгейм. И дальше, через новый мост.

Он не мог еще раз не побывать там, где в последний раз виделся с Катариной. Когда он приехал, она прижалась к нему лицом, он гладил ее волосы, обнимал ее и нерожденного ребенка. Они были счастливы, несколько минут им казалось, что теперь они навеки вместе. Потом Катарина показала ему газету, где было напечатано, что дирекция коссинского завода бежала в Западную Германию. Пораженный этим сообщением, он немедленно вернулся обратно. В глубине души Катарина была уверена, что он вместе с дирекцией уехал из Коссина, к ней, навсегда. Она побледнела, поняв свою ошибку. Даже вниз его не проводила. Они не попрощались.

Может быть, завтра, когда он войдет в дом, где в последний раз обнимал ее, он что-то еще о ней узнает, что-то, может быть, осталось там, не тень ее, конечно, но проблеск воспоминаний. И этот проблеск будет золотом светиться во мраке, словно последний косой луч солнца, до самого темного угла проникающий в сумрачный дом, проникнет он в измученное сердце, успокоит, умиротворит его.

Витт был поражен, когда они подъехали к Хадерсфельду. Не думал он, что увидит такое: по обеим сторонам шоссе теснятся заводы и фабрики, один рабочий поселок вливается в другой. Он с трудом вел машину, то затертый колонной грузовиков, то осторожно лавируя в толпе, выплеснутой заводскими воротами или, наоборот, устремлявшейся к заводским воротам. Сейчас, видно, заступала новая смена. В свете внезапно и одновременно вспыхнувших фонарей очертания мостов, труб, бункеров вырисовывались резче, чем днем. Люди выглядели более расплывчатыми, чем их тени. Усталые или торопливые, они не обращали внимания на машины, и, когда кто-то из толпы, заметив машину Витта, сказал: «с Востока», — это было сказано просто так, без антипатии, без симпатии.

Стене, поблескивавшей кусочками стекла в штукатурке, вдоль которой они ехали, казалось, не будет конца. В глубине обнесенного ею пространства высились заводские корпуса. Четыре серых столба дыма и один желтый были подсвечены снизу. Витт подумал, совсем как в Коссине: что-то они там на ветер пустили или забыли какой-нибудь агрегат отключить. Эта мысль, привычно домашняя, была для него отрадной, но сказал он только:

— Ну и отгрохали же заводище!

— Собственность господина Бентгейма, — сказал Ридль. — Коссинский завод раньше тоже принадлежал ему.

— Американцы, видно, здорово этого Бентгейма поддержали, — заметил Витт.

— Он и сам достаточно хитер, — отвечал Ридль.

— При такой поддержке не мудрено быть хитрым, — продолжал Витт.

Он бы ни единого светлого пятнышка на этом Бентгейме не оставил. Хитрым и то не пожелал его признать. И рассердился, когда Ридль сказал:

— Что-что, а дураком его считать не приходится. Я раньше работал у него на заводе. В Коссине, до национализации. Здесь всего этого еще не было.

Сестра при неожиданном

появлении Ридля послала кого-то из ребятишек в мастерскую брата. Он был холост и, как выяснилось, редко навещал сестру. Из конторы, бентгеймовской конторы, вернулся ее муж. В этой прежней своей семье Ридль чувствовал себя так же одиноко, как в детстве. Привязан он был только к матери. Его детское одиночество было равносильно скуке, безнадежной, безысходной скуке. И сейчас она снова опутала своей паутиной зрелого мужчину, как некогда опутывала мальчика.

От вина, поданного в честь его приезда, и от прихода брата разговор оживился. Голоса сделались громче. Шутки вызывали смех. Со времен последнего посещения Ридля зятю повысили оклад. В квартире появились новые вещи, радио и стиральная машина, ковер и бокалы. Все тепло спрашивали его о матери и как-то неуверенно о ребенке. Никто не упомянул о Катарине. Сестра, провожая его вниз по лестнице, робко спросила:

— Может быть, это врачи виноваты? У вас в зоне они, говорят, не на высоте? — И она дотронулась до его руки.

— Ах, ерунда, — сердито буркнул Ридль.

Сестра тотчас же переменила разговор:

— Завтра я испеку обсыпной пирог, ты отвезешь его маме.

«Чуть петухи кричать станут зарею…» — вспомнилось Ридлю. Что ж, подумал он, они и вправду кричат по утрам. Витт расспрашивал, как проехать к мосту. За последний год на окраине Штаргенгейма выросла громадная консервная фабрика. Ее территория спускалась до самой реки; часть берега, таким образом, была непроезжей.

Мы переехали реку на пароме, и на пароме мы возвратились. Затем я пошел к пастору Траубу, потому что Катарина придавала этому большое значение. Нет, все это было много раньше. В последний раз я один переезжал, туда и обратно. От моста я сразу повернул к вокзалу.

Вода была розовая от восходящего солнца. У деревни Кронбах Ридль вышел из машины.

— Я сейчас вернусь, — небрежно бросил он, как мальчишка, скрывающий, зачем он отлучился.

Он быстро шел по деревенской улице в направлении трех стеклянных шаров, что блестели в последнем садике. И тотчас же, потревоженная незнакомыми шагами, на крыльцо вышла пожилая крестьянка. Она не слишком гостеприимно распахнула дверь в кухню. Большая кухня показалась Ридлю мрачной, но и безупречно чистой в то же время. Чистым и мрачным выглядело и распятие из слоновой кости на черном дереве. Ридль спросил хозяйку дома, узнает ли она его. Он муж Катарины. Она сухо ответила:

— Конечно, узнаю. — И о чем-то задумалась. Ридль молча дожидался, когда она наконец заговорит.

— Я сказала сестре: «Ты не смеешь брать вещи Катарины, пусть даже старье, и что-то себе из них перешивать, даже лоскутка на фартук брать не смеешь, я уж не говорю на кухонный, даже на самый маленький». Потому что я была уверена, когда-нибудь вы снова проедете через Кронбах, господин Ридль. Минуточку подождите. — Она вышла — где-то ключ повернулся в замке — и вернулась с узелком. Ридлю не удавалось пресечь ее болтовню. Женщина клялась и божилась, что больше от Катарины ничего не осталось. А вот вправду ли у нее, кроме того, что собрано в узелок, ничего не было, она, конечно, не знает.

— Чужая душа потемки, — решительно заявила она, видно, и прикопленное добро относя к душевной жизни. И добавила: — Я, конечно, не видала, что она взяла с собой в дорогу. — Женщина разложила перед ним знакомые вещи: стоптанные сандалии, немножко белья. — Белье висело на веревке, когда ваша жена уехала, — пояснила она, — надо было ей пораньше его выстирать, на погоду полагаться не приходится. — Синеватое выцветшее платье тоже лежало перед ним на кухонном столе. Подавленный, Ридль непроизвольно пропускал кушак между пальцев, кушак синеватой тени.