Доверься жизни
Шрифт:
– Наверху у меня для вас будет сюрприз, – сказал Сонам.
Мы с Марианной, одурев от усталости, уже оставили надежды хоть куда-то доехать.
Наконец шофер остановил машину.
С вершины склона мы увидели море. Оно показалось внезапно, в просвете между деревьев. Бесконечная водная скатерть, наброшенная на мир, серебряное небо наоборот. Сонам тихо сказал:
– Одна из затопленных равнин. Это озеро – будущее южного Китая. Залог нашего прогресса. Так говорят по телевизору…
Шофер курил, присев на корточки у бампера. Ему было плевать на «будущее южного Китая». Мы не могли оторвать взгляд от залившей земли ртути. Угадывались прежние ложбины, крыши, выбоины
– Плотина, – пояснил Сонам. – Они затопили миллион квадратных километров земли. Теперь пора назад.
Мы сели обратно в такси, шофер развернул машину. Мы проехали поселок из четырех-пяти деревянных хижин, я не заметил его на том пути. Сонам велел остановить.
– Выходим.
Отсюда также открывался вид на гигантскую лужу жидкого металла в шестистах метрах под нами.
– Эта деревня называется Цюй, – сказал Сонам.
– Что-то знакомое, – ответила Марианна.
– Это родная деревня Лао-цзы, согласно преданию. Знаете, древний учитель, «Дао дэ цзин»…
– Ну конечно! Поразительно, я как раз читаю «Дао дэцзин».
– Знаю, – сказал Сонам, – я видел вчера в ресторане, как книжка торчала у вас из сумочки. Поэтому я и подошел к вам.
– Что там за фраза, Марианна, которую ты так любишь? – спросил я.
– Лучше не наполнять сосуда, чем желать, чтобы он оставался полон.
– Да, – сказал Сонам, – прекрасное изречение учителя. И хорошо вспомнить его здесь, перед плотиной.
Сонам долго смотрел на воду. Солнце скрылось, и часть ее поверхности стала как уголь. Глубокая тишина окутала нас, будто опустилась вместе с ночью. Лес безмолвствовал. Вокруг в крестьянских хижинах загорались окна. Те, кто избежал потопа, готовили ужин. Вдруг мы вздрогнули. Сонам заговорил снова:
– Однажды в этой деревне Лао-цзы поливал огород вместе с учениками. В руках у него была маленькая лейка, и он шел от растения к растению медленно, кропотливо поливая каждое. Один юноша сказал старому мудрецу: «Учитель, почему бы нам не прорыть небольшой канал, чтобы разом полить все растения?» Лао-цзы поднял носик своей лейки, посмотрел на ученика и сказал с улыбкой: «Никогда, друг мой! Кто знает, куда это нас заведет».
Водосточная труба
Жак Перри-Сэлкоу (неизданная анаграмма)
Она подставила руку, чтобы пепел не падал на кровать.
– Принесешь, милый? Пожалуйста.
– Где она? – спросил я.
– На кухне.
– Сейчас.
– Поклянись, что вернешься!
Я принес пепельницу и нырнул обратно в блестящую, влажную от пота постель. Кожа Марианны пахла так, как в балканских лесах пахнет после дождя земля. Дым от наших сигарет поднимался двумя колоннами, переплетаясь наверху.
– Любить – значит сливаться, растворяться, исчезать.
– Милый, кончай со своими изречениями из рекламы порошка.
– Ни за что.
Июньское солнце весь день раскаляло цинковый карниз. Накопленный за день жар расходился по квартире, как расходится волнами боль от коренного зуба. Десять вечера, город накрывается
– Наверняка сегодня где-то умерли старики, – сказала она.
– Меньше голосов правым на муниципальных выборах.
Я раздавил окурок, повернул Марианну на бок, обнял, прижался к ее спине, зарывшись носом в волосы. При взгляде на ее грудь слюнки текли и у новорожденных, и у стариков. Почти Венера Виллендорфская, только живот как у ныряльщиков без акваланга, кожа из рекламы молочных производителей, а голова как у прерафаэлитских мадонн. Синие глаза – карстовые воронки в скале ее лица. Когда я говорил ей что-то в этом роде, она отвечала, что лучше б я нашел себе геологиню. Мы любили друг друга как в морзянке. Оба – пунктирные линии в ночи: наши несносные жизни позволяли нам урвать лишь редкие вечера. Тогда мы сознательно напивались, ходили голышом, ели виноград по ягодке и дарили друг другу книжки, которые потом выкрадывали, чтобы посмотреть пометки друг друга. Но было на этой картине одно пятно: я делил ее с другим.
Три года назад она вышла за простого врача из Дюнкерка, и я воспринимал их союз как плевок в лицо «опасной жизни», воспетой Сандраром, чьей необузданной энергией я восхищаюсь и которым прожужжал ей все уши. Муж, «доктор», как я его называл, был славным пареньком, из прилежных: восемь лет учебы, чтобы понять, насколько хрупок человек. Он ободрял умирающего, умасливал артритчика и возбуждал старшеклассницу, принимавшую пальпацию за сигнал к действию. Он был врачом общей практики. И очень общих взглядов. Голубоглазый, светловолосый, рубашка в полоску – он лечил людей, а сам страдал тяжкой болезнью и не лечился: он был болен конформизмом.
– А ведь у этого человека та же профессия, что у Селина!
– Ты завидуешь, – говорила она.
– Селину?
– Нет, Седрику.
– Брак, милая, это смерть в рассрочку.
Мы познакомились прошлой зимой в скалолазном центре делового парижского пригорода Исси-ле-Мулино, где я обучал больших шишек, как изображать из себя обезьяну. Марианна пришла на подготовительное занятие. Она работала в кадровом отделе одного банка из стеклянных высоток на Дефанс и, как думают тысячи белых воротничков в Париже, считала, что вечернее лазанье по искусственным стенам может компенсировать просиженный в эргономичных креслах день, состоявший из рассылки имейлов страдающим от ожирения главам отделов.
Я провел ей инструктаж и дал схватиться за несколько зацепов на стене для новичков. У Марианны были задатки, и мне понравилось помогать ей надевать страховочную систему. Следующие три недели она приходила одна – записалась на мои занятия, – и одним декабрьским вечером, когда я должен был сам закрывать наш центр, мы занялись любовью в сауне после долгих упражнений на скалодроме с нависанием в пять градусов, когда я в натяг держал ее на страховке.
В эти три месяца судьба улыбнулась нам. Доктор проходил курсы повышения квалификации по тропической медицине. Раз в две недели он отправлялся на три дня в гостиницу «Новотель» за окружной трассой, где нельзя было даже открыть окна и где профессора посвящали его в тайны шистосомоза и жизненного цикла мухи цеце. Он уезжал в четверг – я заходил следом, – а возвращался в воскресенье, сразу после моего ухода. В этом вальсе не было ничего грязного: как любовник, я обладал швейцарской пунктуальностью, а у Марианны было сердце с двумя отсеками, и переборки в ее сознании отличались полной герметичностью. Главное в двойной жизни, чтобы в нее играли не все трое.