Довлатов
Шрифт:
Тогда же произошла еще одна важная встреча. Лучший друг и «пособник» Довлатова Андрей Арьев, оставшись после университета на некоторое время без работы, устроился секретарем к Вере Пановой. После инсульта она была парализована, лежала в комаровском Доме творчества и нуждалась в помощнике. Поработав там некоторое время, Арьев предложил на свое место Довлатова.
Для Довлатова это оказалось очень важным. Помогая Вере Федоровне во всем — от переписки с Корнеем Чуковским до выноса мусора, — он проникся к ней симпатией и уважением. Ее суждения были строги и абсолютно независимы. Никаких компромиссов, которые считались неизбежными для советского писателя, она не признавала. Писать только правду! При этом, ни разу не покривив душой, она не раз получала Сталинские премии. Не надо кивать на обстоятельства, ныть и лениться.
Надо побеждать! —
Кроме того, он читает Пановой вслух — причем лишь литературу самую высокую, Томаса Манна, Джойса, Достоевского. Полезно послушать их! Довлатов находит в них созвучие и поддержку. Он со смехом пересказывал мне то место из «Идиота», где все наперебой уверяют Мышкина, что они настолько благородно относились к его матери, что даже уступали один другому право посвататься. «Это уж как-то даже чересчур!» — восклицал Мышкин, и Панова смеялась вместе с Сергеем. Смех и высокая литература вполне совместны — Довлатов находил поддержку своим усилиям.
В 1967 году он посылает шесть своих рассказов в «Новый мир» — и получает замечательную рецензию Инны Соловьевой:
«Беспощадный дар наблюдательности, личная нота автора… Программным видится демонстративный, чуть заносчивый отказ от морали… Сама демонстративность авторского невмешательства становится системой безжалостного зрения. Хочется сказать о блеске стиля, о некотором щегольстве резкостью, о легкой браваде в обнаружении прямого знакомства автора с уникальным жизненным материалом. Но в то же время рассказы Довлатова — это прежде всего рассказы “школы”. То, что автор — ленинградец, узнаешь не по обратному адресу. “Молодая ленинградская школа” так и впечатана в каждую строку… Бесспорные уроки советской прозы двадцатых годов… Этот пристальный авторский взгляд. На рассказах лежит особый, узнаваемый лоск “школы для своих”. Это беда развития школы, не имеющей доступа к читателю, лишенной такого выхода, насильственно… загнанной внутрь… ни один из предлагаемых рассказов не может быть отобран для печати».
Знакомая стадия — писатель есть, рассказов, способных «пробить стену» (и не обязательно идеологическую, стен много), — еще нет. Биться, как я, например, пять лет в двери «Нового мира», пока там не напечатали мой первый «тяжелый» рассказ «Боря-боец», Довлатов не хотел, как бы не располагая столь роскошным запасом времени. Не такой был у него характер. Не он для журнала — должен быть журнал для него!
И вместе с тем, повторюсь, — то были лучшие годы для литературы. В доме Зингера на Невском, на пятом этаже находилось замечательное издательство «Советский писатель». Какие люди работали там! Например, круглолицая, спокойная, всегда улыбающаяся Кира Успенская сделала литературную судьбу Андрея Битова, терпела его непростой характер, нападки начальства и партийных властей, и спокойно, словно так и нужно, словно иначе и не может быть, выпускала его книги, одну за другой. И другие редакторы ей не уступали — у каждого были свои подвиги, а начальство по обыкновению пряталось в своем кабинете и без крайней нужны оттуда не появлялось и в споры не вступало. Замечательное издательство! И главное — ясно было, как туда «прирасти». При издательстве было постоянное литобъединение. Поступить, конечно, туда было нелегко, принимали не каждого — но когда ты был уже там, казалось, что и до издательских дел рукой подать.
Когда я пришел в объединение, им руководил Михаил Леонидович Слонимский. Помню, какое потрясающее впечатление он на меня произвел. Громадный, сутулый, с лицом острым и значительным. Серый обвисший твидовый пиджак был явно из другой, таинственной, полузабытой жизни, когда знаменитые «Серапионовы братья», одним из которых он был, начинали свои необыкновенные литературные игры. И теперь он смотрел на нас. Он внимательно выслушал два моих коротких рассказа и, глухо покашляв, сказал: «Пока еще не очень понятно… но какое-то дарование явно бьется!» Я ликовал. Чье еще мнение в те годы могло быть важней и точней, чем мнение одного из «серапионов» — в их компании вырос Зощенко! Но и наша компания была будь здоров! Старостой в ней был Битов, задававший высокий стиль. Читал свои рассказы Рид Грачев. Появлялся Виктор Голявкин; его стиль веселого, непробиваемого идиотизма был весьма заразителен, его короткие рассказы восхищали нас задолго до появления из небытия прозы Хармса. То время было замечательно еще и тем, что на нас внезапно пролился
Радовало и то, что мы занимались прямо в комнате редакторов в конце узкого коридора. На столах лежали папки. Днем редакторы работали с ними, готовили в печати — глядишь, и наши папки скоро возьмут. Тем более многие из них ходили на наши занятия и явно ждали чего-то от нас. Моими «крестными» с тех дней и до сегодняшних стали замечательные Фрида Кацас и Игорь Кузьмичев — умные, терпеливые, веселые. В жизни не слышал от них ничего о трудностях, о том, что «все безнадежно». Об этом они, может быть, и говорили между собой, но я слышал от них лишь одно: «Пиши лучше — и не волнуйся!» Обо всем прочем волновались они. И главное — работали над моими текстами, и вдруг, к моему изумлению, оказывалось, что их можно сделать лучше. Чтобы это пройти — требуется, конечно, смирение и терпение. Довлатов, мне кажется, этими качествами не обладал. «Твоя книга вылетела из плана», — говорила вдруг Фрида мне. «Ну и хорошо, — весело отвечай я. — А то я не успел закончить и включить последний рассказ, а теперь, значит, успею!» «Успеешь. Вполне!» — говорила она, и мы с ней смеялись, пусть не очень весело. «Нормальный ход» — так называлась моя вторая книга, и название было правильное. А надо как? Душу рвать из-за какой-нибудь мелкой сволочи?
Однажды только Фрида сказала мне. засмеявшись: «Интересно — у тебя выходит вторая книга, и ни в одной нет слова “Ленинград”, уж не говоря о слове "Ленин”». «Даже не представляю, куда бы я мог их вставить», — озадаченно сказал я. И без этого было о чем писать — жизнь была упоительна! Но и обстановку в редакции я не назвал бы хмурой и безнадежной. Мне кажется, даже и тамошние начальники понимали, что здесь, в знаменитом доме Зингера с его замечательной литературной историей, где бегали по лестницам молодые еще Заболоцкий, Введенский. Хармс, и сейчас должна возникать какая-то новая литература. Где же еще?
Конечно, начальники подписывали мою книгу, зажмурясь: «Авось, пронесет! Вроде явной антисоветчины нет!» Господи, откуда антисоветчина? Я и советчину-то слабо себе представлял. Сказать, что мы только о ней и думали, — значит, сильно ей польстить. На юбилее Фриды Кацас я сказал: «Спасибо, Фрида! Благодаря тебе я не узнал, что такое советская власть!» «Зато они как волновались за тебя… с трудом удавалось успокоить!» — усмехнулась Фрида.
Бывший редактор «Советского писателя» Александр Рубашкин сказал мне: «Как же, Довлатов! Помню его в “Советском писателе”. «Как? В объединении? — изумился я. — Почему же я не помню его там? Такого не забудешь!» «Нет, не в объединении! — сказал Рубашкин. — Его жена Лена работала у нас корректором — он за ней заходил в конце дня».
У Довлатова той поры были своя траектория и своя верная компания, которая знала и ценила его. Чем занимался Довлатов тогда, помимо упорного, с утра до вечера, писания рассказов? Главный довлатовский спутник, «редактор его жизни и строк», Андрей Арьев рассказывал мне: «“Советский писатель”? Помню, зашли как-то раз. Мраморная лестница, бронзовые листья в перилах. На двух этажах продавали книги, выше — нет. Выше были только издательства, и перед лестницей на третий этаж сидел вахтер. Увидев столь подозрительных личностей, к тому же уже опохмелившихся, он грозно сказал: “Куда?! Выше — продажи книг нет!” “Что, простите?” — вежливо откликнулся на его хамский окрик Довлатов. “Сказал уже! Выше продажи книг нет!” “Большое спасибо!” — поблагодарил Довлатов, и мы поднялись наверх. Зашли в издательство. И когда спускались обратно, вахтер уже ждал нас посреди лестницы, готовясь к схватке. Но Довлатов пресек его вспышку ярости — приблизившись вплотную, вежливо пожурил: “Ну почему же вы не сказали, что выше продажи книг нет?” И мимо окаменевшего вахтера мы спустились вниз».
Ну ясно, чем занимался Довлатов тогда, в свободное от работы время. Тем же, чем всегда, чем и всю жизнь, — собиранием, а также придумыванием ситуаций, сюжетов, диалогов — чаше всего сюжетов и диалогов, связанных с нарушением заведенного порядка и некоторым риском.
— А что вы делали-то в «Советском писателе»? — спросил я.
— Да я уж и не помню, — ответил Арьев, который вообще-то помнит все мало-мальски важное. — Кажется, договорились о какой-то грошовой рецензии. Видимо, посредством Лены…